Три весны
Шрифт:
— Мама, — повторил он, сбросил с плеча вещмешок и протянул к ней руки.
И она затрепетала от его прикосновения и разрыдалась. Долго всхлипывала, прежде чем догадалась открыть калитку и впустить во двор Костю. А на крыльце мать снова остановилась и несколько секунд рассматривала повзрослевшего сына в упор.
— Похудел и побелел ты, сынок, — сокрушенно проговорила она.
— В госпитале побелел, мама, когда окопную грязь смыл, — пошутил он, глядя на залитый солнцем огород, на подросшие вишни и яблоньки с обвисшими от жары листьями.
Мать накрывала на стол, а Костя рассказывал ей о фронтовом житье-бытье. Она, слушая его, не вникала в смысл слов. Это ей было совсем ни к чему. Важно, что сын рядом. Раз звучит в комнате его голос, значит, он здесь, и у матери спокойно на душе.
Костя смотрел на материнские руки, на ее сутулую фигуру и отмечал про себя, что она сильно постарела, сдала за военные годы. Поседели виски и пряди волос на лбу, пожухла кожа на лице и шее. И две глубокие, очень глубокие складки залегли у рта.
Косте стало жалко ее. Он приблизился к ней и поцеловал. И упрекнул себя за то, что месяцами не давал матери знать, где он и что с ним. Он сам доставлял ей лишнее беспокойство.
Но что значит запоздалое раскаяние? Что думать о прошлом, когда сегодня такой счастливый день! Надо радоваться встрече, только радоваться!
Мать налила Косте щей, горячих, прямо из печки. Вытерла полотенцем и поставила перед ним отпотевшую бутылку вина.
— Из нее я угощала дружка твоего Алешу Колобова, — сообщила мать.
— Он приехал? Тоже ранен?
— Списали совсем. Дома живет, хотя один раз только и приходил к нам. А может, уехал. Не знаю.
— Обо мне спрашивал?
— Как же, сынок. Обязательно спрашивал. Ты бы посмотрел на Алешу. Высокий он стал да красивый.
— А ты что ему сказала, мама?
— Что ты не пишешь, то и сказала.
— А еще что? — допытывался он.
— Больше ничего, — она сложила руки на груди и наблюдала, как он ел. И ее очень развеселило, когда он попросил добавки. Отвык, наверное, от домашних обедов.
Принялась говорить об отце: она по-прежнему относилась к нему с явной неприязнью, не ждала его, не хотела видеть.
После обеда мать, заметив, что у Кости устало слипаются веки, разобрала постель. Он по-солдатски быстро разделся и, встав на прохладный пол босыми ногами, почувствовал такое облегчение во всем теле, какого давно уже не испытывал. Он лег на постель, приятно пахнущую ветерком, зажмурился и сразу уснул. Усталость долгого пути бросила Костю в глубокий сон, из которого он выбрался лишь через сутки.
Несколько дней Костя отдыхал. Лишь сходил к Алеше. Но никого там не застал, а соседи Колобовых сказали, что Алеша вот уже два месяца как уехал в Сибирь.
Было обидно, что могли встретиться и не встретились. Интересно бы поговорить теперь, после фронта, когда они оба стали взрослыми, повидавшими жизнь людьми.
О Владе мать даже не заикалась. Ему нужна любящая жена, а не куколка, которую только и носить на руках.
Костя, так стремившийся к Владе, теперь откладывал свою с ней встречу. Вечером он твердо решал идти к ней, а утром говорил себе, что спешить некуда, что впереди у него три месяца, а может, и того больше, и что он успеет повидать ее. Костя боялся: вдруг да Влада действительно вышла замуж. Блеснул перед нею чем-нибудь этот хлыщ, показался Владе необыкновенным, и она связала с ним свою судьбу…
Мать по грустным и задумчивым Костиным взглядам, по тому, как он хватался за любую работу, лишь бы убить время, понимала, что на душе у него неспокойно. Любит сын Владу, не забыл ее. И чем-то сильно обидела его гордячка, что он никак не может теперь переломить себя, простить ей это.
Наконец Костя не выдержал. Решил сходить к Владе. Он добрый час вертелся перед зеркалом. То причесывался, то примерял рубашки. Старательно чистил бархоткой отцовы туфли, которые теперь ему были малы и жали пальцы.
«Так ходят на свидание», — сказала себе мать, провожая Костю до калитки.
Было то время суток, когда и не день, и не вечер. Солнце еще палило отчаянно, стояло вроде бы высоко, а прежней духоты уже не, было. Воздух задвигался. Небо подернулось пепельной пленкой, словно выгорело. Этот же пепельный налет лежал на далеких вершинах гор.
Костя отмахал добрую половину пути, когда подумал вдруг о том, что Влады может и не быть дома. Она учится. Значит, сейчас или на занятиях в университете или в библиотеке. К ней нужно идти часа через два. А эти два часа погулять в парке или попроведать Ахмета. Если свернуть сейчас в улицу, то до него каких-нибудь полтора квартала. Хороший парень Ахмет, искренний, честный. Очевидно, все пишет свои пейзажи, если здоров, ведь у него что-то было с легкими.
Дверь открыла седая маленькая женщина, тетушка Ахмета. В черном до пола татарском платье, свободно падавшем с плеч, в черном платке, закрывавшем лоб до самых бровей и завязанном на затылке, она вежливо посторонилась, пропуская Костю в комнаты.
— Вы друг Ахмета? Да, вы его друг, — спрашивала и отвечала сама.
— Он дома? — оглядываясь по сторонам, спросил Костя.
— Посмотрите полотно, оно на мольберте. Он весь там, мой мальчик. До последнего вздоха…
— Что? Что с Ахметом? — тревожно повернулся к ней Костя.
Она прошаркала подошвами крохотных красных сапожек в другую комнату и тонким, как спичка, пальцем позвала Костю. У нее был вид заговорщицы, которая под большим секретом собиралась сообщить ему какую-то чрезвычайно важную тайну.
«Неужели Ахмет умер? А это черное на его тетушке — знак траура по нему?» — подумал Костя, шагнув к ней.
Другая комната была нежилой. На столе, на подоконниках, на полу лежал толстый слой пыли. Рой пылинок кружился в столбах солнечных лучей, которые падали на обшарпанную стену. Эти пучки света только подчеркивали мрак и запущенность комнаты.