Три весны
Шрифт:
Когда отъехали от Абакана километров тридцать, Апонис круто повернул машину на проселок. Мотор запыхтел и зачихал, и Алеша уже решил, что придется ночевать в открытой степи. Но Апонис знал слабости полуторки, где-то поднажал на что-то, и она завыла ровнее и перестала чадить.
Они подъехали к краю поля, на котором барахтался трактор всего с одной сеялкой. Поле было мокрое, и гусеницы трактора тонули в густой и жирной грязи. Апонис вылез из кабины и прошелся по бортику оросительного канала.
— Рано влезли сюда. Не дали подсохнуть земле, — сказал он.
— Кто же виноват?
— Вот видишь, хозяин, ты уже виноватого хочешь знать. Критиковать собираешься. А ты лучше с трактористом поговори. Узнай, отчего он желтый такой, отчего бегает вокруг трактора и кричит. А мокрый участок пашем потому, что поздно полили землю. А поздно полили потому, что мало воды в реке.
Увидев подъехавшего механика, тракторист остановил агрегат и, поддерживая живот рукой, направился к полуторке. Его кожа действительно была цвета охры, такими же темно-желтыми были белки глаз.
— Что это у вас? Вы больны? — забеспокоился Алеша.
— Да, печень. Третьи сутки дышать не дает, — трудно сказал тракторист.
— Но нужно в больницу. Понимаете?..
— А сеять кто будет? — тракторист кивнул на поле. — Сроки-то уходят.
Так встретился Алеша с человеком, о котором он послал в газету свою первую корреспонденцию из Хакасии.
Нет, матрос, ты не должен был, не имел права так говорить о тыле. И здесь люди не щадили себя, совершали ежедневный подвиг ради победы.
Потом Апонис опять запел о Чанархусе, и послушать его стали сходиться соседи. Вскоре юрта заполнилась женщинами, стариками и ребятней. Они молча ладошками хлопали Апониса по лопаткам, чтобы звучнее был его низкий, горловой голос. А он пел и пел.
Поезд приближался к Алма-Ате. В степи все чаще стали появляться зеленые островки пирамидальных тополей с мазанками, с ишаками на приколах. Пошли серебристые арыки, от которых опахивало прохладой. Наконец, заклубилась у дороги белая и розовая пена цветущих садов.
Костя выглянул в открытое окно вагона и увидел знакомые очертания гор с шапками снега на вершинах, а под ними — синий пояс елей и в ущелье — крыши домов. Сам город скрывала густая листва.
Кажется, никогда не волновался Костя так, как в эти последние минуты перед Алма-Атой. Он уехал отсюда давно. Где только ни побывал! Много друзей приобрел и потерял на военных дорогах! И дивился Костя диву, как он сам уцелел, как дожил до победы.
С утра в вагоне творилось невообразимое. На каком-то крохотном степном разъезде увидели стрелочника, плясавшего у своей будки, и поняли, что пришла победа, и заходил вагон от гвалта. Кричали «ура», выплакивали радость и боль, по-медвежьи круто тискали друг друга. Еще час назад трудно было бы поверить, что эти смирные и серьезные люди могут наделать столько шума.
А когда первый шквал радости несколько поутих, чумные с похмелья матросы стали рвать на себе тельняшки, сопревшие за войну, и ругать Гитлера. Мужчины ахали, женщины прыскали в ладошки от смеха и смущения.
На станциях обнимали ошалевших железнодорожников, целовались с милицией. Чудом доставали брагу и самогон. За пол-литра денатурата отдавали шинельку или пару обмундирования. А на станции, где продавали хмельной медок, повысаживали у ларька стекла и потом несколько раз срывали стоп-кран, чтобы задержать поезд. Поехали лишь тогда, когда насос у бочки с медом засопел, брызгаясь одной пеной.
Матросам повезло. Они где-то достали бурого, как свекольный квас, вина и принялись пить его из солдатского котелка. Они громко крякали от удовольствия, смачно облизывали губы. Котелок бойко ходил по кругу, в который один раз попал и Костя. Матросский заводила сунул ему котелок, сказал:
— Пей, пехота. За здоровье товарища Сталина.
Костя сделал несколько крупных глотков, и матрос похвалил его. А Косте совсем не хотелось пить на голодный желудок. Хлеб и сахар у него кончились, получить сухой паек можно было только на крупной станции. Такой станцией теперь была лишь дорогая его сердцу Алма-Ата, куда поезд приходил только в двенадцать дня.
За окном потянулись домики станционного поселка, огороды, зеленевшие грядками лука и редиса. Замелькали узенькие улочки с веселым, суетливым народом. И вот впереди показался перрон.
Но это еще не город. До городского вокзала нужно было ехать на поезде горветки. Этот поезд Костя ожидал около часа. Он успел получить по талонам продукты. Все-таки явится домой не с пустыми руками.
Он представлял себе, как встретится с матерью, с Владой. У матери, конечно, будет уйма вопросов, будут и упреки, что мало писал, что позабыл ее. Расплачется, прижимая Костю к своей груди. А он попросит прощения за бессонные ночи, которые доставил ей своим молчанием. Мать простит. На то они и матери, чтобы все прощать детям, даже незаслуженные обиды.
Встречу с Владой Костя представлял себе по-разному. То он сталкивался с нею где-нибудь в парке или у библиотеки. С равнодушным видом здоровался и, будто между прочим, спрашивал Владу об ее жизни.
То Костя встречал Владу в театре, и не сам подходил к ней, а ждал, когда подойдет она. Разумеется, она очень удивится, а Костя бросит ей в лицо резкие слова про киношников. Влада замолчит, не станет оправдываться.
Костя ведь понимает и всегда понимал, что главное — верить близкому человеку. Без доверия не может быть дружбы. Но ему не по себе было при мысли, что умная и благородная Влада терпит каких-то пижонов, которых сама осуждала в письмах. Конечно, насчет Игоря она могла написать и правду, что познакомилась с ним, например. Но выйти за кого-то замуж… Нет, этого Костя почему-то не боялся. Разумеется, она могла сделать это, но чтоб женихом был настоящий парень, а не какой-то чистоплюй. Костя хорошо помнил Владины слова, что человек должен быть сильным, очень сильным, и что именно такого полюбит она.
Костя торопливо шел по путям и мимо саксаульной базы на свою родную улицу. Правду сказал кто-то, что путь домой лежит для фронтовиков через далекий, чужой край. И Костя побывал на чужой земле. Он был ранен под румынским городом Ботошанами. Осколок снаряда попал в голову, раздробил лобную кость. В этом же бою оторвало руку историку Феде. Они лежали в одном госпитале. Федя выписался раньше и уехал к сестре в Казань. Костя еще лечился и после лечения получил на три месяца отпуск.
Мать стояла у калитки, как обычно. Пристально глядела в лица прохожих, словно надеялась в одном из мужчин узнать сына. Но когда он подошел в самом деле и позвал ее, она подумала, что это привиделось ей, и совсем закрыла глаза, чтобы не рассеялся призрак. Так у нее бывало уже не раз.