Три весны
Шрифт:
Но он уехал в Среднюю Азию, тайком от всех. И где только не работал! Тысячи верст исколесил по стране. А узнал о болезни жены на пятом году скитаний, вернулся в село: будь что будет. Хоть так, хоть иначе, а пропадать детям без него, если умрет их мать.
Потом выяснилось, что скрывался он, не имея никакой вины. Но жить в селе, где пять лет называли его подкулачником, он не мог. И, захватив бабку и ребятишек после смерти жены, поехал искать счастья на стороне.
В мучительные минуты раздумий сердце его грызла обида на тех, кто, как ему казалось, обездолил его. Даже в смерти жены он обвинял этих людей.
Но этой своей обиды он никогда не высказывал. Когда Алеша задумал вступать в комсомол, отец искренне радовался: сына ждет лучшая доля.
И вот Алеша кончил десятилетку. Как-нибудь, с горем пополам, учил бы его дальше. Но все теперь перевернула война. И знает отец, что это надолго. Гитлер тоже не дурак, он понимает, кого идет завоевывать. Не за тем он пошел, чтобы руки поднять на первом месяце войны.
То, что немца собираются победить легко, отец тоже слышал. Конечно, Гитлеру не устоять против нас, но битвы будут кровавые, и многие Алешины ровесники сложат на войне головы.
— Не успеем повоевать, — как бы споря с отцом, сказал Алеша.
— Успеете. Я так же думал в первую мировую. Добровольцем рвался на фронт. А хватил такого, что еле живым остался. Вишь, как разрывной угостило, — он засучил рукав и показал Алеше изувеченную руку.
Сын и раньше не раз видел эти рубцы. Но тогда все, что в его представлении связывалось с ними, казалось далеким и почти нереальным. Теперь же в этом был большой и конкретный смысл. Теперь Алеше казалось, что начавшаяся в четырнадцатом году война с немцами еще не прекращалась, что не было даже перемирия.
— Но ведь у них Тельман! — воскликнул он.
— Тельман в тюрьме. Гитлер разгромил коммунистов. Они его по рукам вязали, — сказал отец. — Да и что сделали б немецкие коммунисты против такой армии, как у Гитлера? Ничего. Ты Испанию возьми. Разве секрет, что там Гитлер да Франко с народом расправились…
В сенцах завозилась, заскрипела табуреткой бабка. Без сомнения, она слушала их разговор и сейчас хотела что-то сказать. Она пригнулась, чтобы не стукнуться головой о косяк и прошла к печке, прислонилась спиной к дымоходу.
— Голоду и холоду — всего будет, — со вздохом проговорила она. — А ты, Лешка, не торопись туда. Успеешь. Многие торопились да там и остались.
— Пусть идет. Земля-то она — наша, русская, и нам ее защищать, — сказал отец, — Меня не возьмут, стар я для окопов. Да и Тамарочку с бабкой на кого брошу?
Лежавшая на топчане Тамара отвернула уголок одеяла, что прикрывал от света ее худенькое лицо, и проговорила с недетской тоской:
— Не бросай нас, папа. Пусть уж Леша воюет. Мы его ждать будем.
— Спи! — прикрикнула на нее бабка.
Ночью вдруг налетел ветер, снаружи что-то скрипело и стучало, словно кто-то шарился, пытаясь войти в избушку. Было жутковато и неуютно. Алеше лезли в голову картины войны, виденные им в кино. Но там бомбили мы. А сегодня бомбят нас. Двести убито и ранено.
«Поплатится он за все», — думал Алеша о Гитлере.
Желание узнать что-то новое и поговорить о войне погнало Алешу к Воробьевым. Было обеденное время, и Костин отец — дядя Григорий — был дома. Всей семьей они собрались у репродуктора, который то и дело хрипел и захлебывался. Костя что-то подвинчивал, подтягивал, но все без толку.
Ни слова не говоря, Алеша прошел в комнату и сел на стул. Снова и снова передавали речь Молотова. Передавали Указ о мобилизации и о введении военного положения в местностях, прилегающих к границе.
Страна яростно сопротивлялась. Она поднималась, чтобы переломить хребет фашистскому зверю. Пусть нас потеснили на Белостокском и Брестском направлениях, мы стойко держались на других участках фронта. А кое-где и наступали, рвались вперед.
— Где-то вот здесь и здесь, — Костя ткнул пальцем в развернутую на столе ученическую карту.
— Твоему папке лафа, — сказал дядя Григорий Алеше. — Его по возрасту не возьмут. А наш брат загремит в самую первую очередь.
Костя мрачно посмотрел на отца и кивком показал Алеше на свою комнату. От дяди Григория не ускользнул нетерпеливый сыновний взгляд, и он взорвался:
— Сопляк, манекент какой нашелся! Ты пороху, брат, не нюхал, так еще понюхаешь! Досыта горького хватишь!
Дядя Григорий тоже не нюхал пороху. Но это не мешало поучать других. Он, наверное, не смог бы жить, никого не поучая, — уж таков у него характер.
— Ты отправляйся на фронт хоть завтра! — кричал Косте отец.
Костя не возразил ему, и спор угас. Дядя Григорий еще помитинговал с женой и заспешил на работу.
— Заберут отца. Он у нас еще молодой, — сказала тетя Дуся, и на крупном ее лице не было ни боли, ни сожаления. — Директора хочет просить, чтоб оставил дома.
Ребятам никак не сиделось на месте. Хотелось куда-то бежать и говорить, говорить о войне, о первой сводке, о мобилизации. Алеша предложил навестить Ванька. Но Костя сказал:
— Уж тогда лучше к Владе.
— А чего я пойду?
— Зайдем вместе — вот и все.
— Ну смотри. Тебе виднее, — не очень охотно согласился Алеша.
И вот они шли по улицам, по тенистым аллеям. Им встречались люди, много людей, и они были совсем не такие, как неделю, как два дня назад. С лиц сбежали улыбки. Появилась сухость, озабоченность: что-то теперь будет!
У редакции газеты, где вывешена уже вторая сводка о боевых действиях, волновалась, переливаясь толпа. Говорили, взобравшись на деревянное крыльцо. Работник редакции — худой, растрепанный парень — попытался пробиться через многометровую стену митингующих, но потерял очки и беспомощно махал руками, крепко зажатый со всех сторон.