Три весны
Шрифт:
— Вот как дурачат нашего брата, — печально сказал отец, прикрыв рукой брошенный на стол листок. — Сказали, что бронь, а теперь призывают в воскресенье, когда все закрыто и никому ничего не скажешь. А склад? Я же его не передал. А вдруг окажется недостача…
— Они так делают, они и отвечать будут, — сказала мать, капая в стакан валерьянку.
— Тебе что! — напустился на нее отец.
— Не обижай ее, отец, — скрипнул зубами Костя. — Она ни при чем. И вообще… ты должен идти. Как ты смеешь так говорить, так поступать, когда Родина в опасности! Неужели ты боишься фронта?
Косте невмоготу было слушать отцовскую ругань. Он вышел на крыльцо. Задумчиво пощурился на солнце. День был безветренный, душный. На молодых яблоньках съежились побуревшие от зноя листья.
«Сейчас бы искупаться», — размечтался Костя и поймал себя на мысли, что предстоящая разлука с отцом не очень огорчает. Конечно, Косте не хотелось бы с ним расставаться, но ведь идет война, и каждый мужчина должен быть бойцом.
Костя не мог допустить, что его отец трус. Нет, он, может быть, и не герой, но он как все. А не рвется в армию, чтобы не оставить одну мать. Он не может без нее, хотя иногда и бывает с нею грубым. А еще отец очень уж самолюбив. Почему, мол, других считают незаменимыми и держат на броне, а он что, хуже их, что ли?
Костя закурил и прошел в беседку. На покинутом столе клевали хлеб и недоеденную окрошку куры. Костя замахал на них руками, и куры, громко крича и похлопывая крыльями, бросились наутек.
Последние часы нужно побыть с отцом. Проводить в военкомат и на поезд, если отправят сразу, не распустив по домам. Только бы отец не обижал мать.
А если попроситься в одну часть с отцом? Не с ребятами, как хотелось до сих пор, а с отцом? Нет, отца, пожалуй, на фронт не пошлют. Если ж и пошлют, то в какие-нибудь ездовые или санитары. А Косте нужно на передовую, обязательно туда, где воюют винтовкой и штыком. Там настоящее место для комсомольцев. Залпами встречать вражеские цепи, и самим ходить в атаки.
Когда Костя вернулся в дом, отец, не торопясь, собирал в мешок всякую всячину. Положил кусок сала и бритву, старую алюминиевую ложку и подшитые материей шерстяные носки. А мать стояла рядом, держа в руке белое бязевое его белье, и молча наблюдала за отцом. Вид у отца был все еще растерянный и обреченный.
— Почему это явка немедленная? — вдруг как бы у самого себя спросил отец. — Почему не указаны часы? Куда так срочно?
— Дай-ка я посмотрю, — сказал Костя и взял со стола повестку.
— Посмотри-ка, что там, — просто сказала мать.
Костя пробежал взглядом голубой листок. И не поверил своим глазам. Пробежал снова, рассмеялся. Отец взглянул на него и в сердцах сплюнул. А мать бросила белье на подоконник, зачем-то вытерла руки о фартук, спросила:
— А и чего ж ты там вычитал?
— Что родителя забирают. Видишь, как ему весело стало! Видишь, как он благодарит за то, что тянулся на него столько лет! — горько, чуть не плача, проговорил отец.
— Да не тебя забирают, папа. Тут про велосипед. Сдать немедленно в коммунхоз.
— Да ну! — не поверил отец. Он взял у Кости повестку и долго, ничего не соображая, вчитывался в нее.
— Не знаешь, за что и расписался. Так себе и смертную казнь подпишешь, — сказала мать.
Отец повеселел. Он тут же стал выкладывать из мешка все, что успел положить. Дошла очередь до бритвы — отец поправил ее на ремне, намылил помазком впалые щеки, усы и бороду и принялся бриться. Он брился основательно, до блеска.
— А я думаю, как же так. Оформили бронь и вдруг — собирайся, — сказал он, вытирая бритву о клочок газеты. — Хорошо, что ты разглядел, а то явился бы в горкомхоз с котомкой за плечами. Такие дела.
Костя подождал, пока отец побреется, и спросил:
— Может, мне свести велосипед?
— Только ты поснимай резину, насос. Ключи возьми.
— Нет, ничего я не сниму. Если хочешь, сам снимай и сам веди, — возразил Костя.
Тихую улочку запрудили, плотно закупорили велосипедисты. Не протиснуться к воротам. Каждый норовит побыстрее разделаться со своей машиной. Потому и нажимают со всех сторон.
— Не пускайте без очереди! — кричат передним.
— Сдал и отходи! Чего там стоять!
— У меня немецкий гоночный. Как быть?
— Гитлеру подарим твой гоночный, чтоб драпать ему было способнее!
В толпе Костя увидел Илью Туманова, окликнул. С грехом пополам пробились друг к другу. Илья шел прямо по арыку — по колена в воде, неся машину на вытянутых руках.
— Может, прокатимся напоследок? — предложил Костя. Он все-таки настоял на своем: велосипед сдавал сейчас в полном порядке.
Илья согласился. Они вывели из толпы свои машины и узеньким, сплошь перекопанным переулком направились на соседнюю улицу. В одном месте Илья поскользнулся в своих мокрых туфлях и упал. Хорошо еще, что не полетел в глубокую траншею, неизвестно для чего вырытую.
— Надо переобуться, — сказал он, устраиваясь на куче сброшенного здесь битого кирпича.
Пока Илья снимал туфли, выжимал носки и обувался. Костя рассказывал ему о том, как он вместе с друзьями ходил в военкомат. Не повезло, не приняли их в тот день. Еще побольше людей, чем здесь.
— И меня возьмите. Я об этом подумывал уж, чтоб идти на фронт всем классом. Пехота не авиация — всем места хватит, — рассудил Илья.
— Это мысль!
— «Женихи» уже получили повестки.
— Везет! Глядишь, через неделю-другую на фронте будут.
— А ты слышал речь Сталина? Видно, и мы повоевать успеем. Война-то затягивается, — встав на ноги и закалывая булавкой расклешенные штаны, проговорил Илья.
Они повели велосипеды на асфальт мостовой. Выправив руль, свернутый набок при падении, Илья первым прыгнул в седло, и не так, как обычно, а сзади. И переднее колесо поднялось, словно велосипед зауросил и встал на дыбы. Но Илья рывком качнулся вперед, резко нажал на педали и понесся вверх быстрее и быстрее.
Это было трудно — мчаться все время в гору. Подъем хоть и небольшой, но он на каждом метре требовал от них чертовских усилий. Проехав только один квартал, Илья почувствовал знакомую усталость в каждом мускуле ног.