Три весны
Шрифт:
— А не назовете ли вы мне его имя?
— Его имя сегодня ничего вам не скажет. Но пройдет год или два, и об этом человеке заговорит весь мир!
— Так уж и мир! — усаживал ребят фотограф.
— Но если не мир, то весь наш город. Вся наша достославная Алма-Ата.
Ванек обидчиво пыхтел. Он мог вконец рассердиться, а это не входило в планы Алеши. И пока их фотографировали, Алеша скромно помалкивал. Лишь когда Ванек рассчитался за карточки и они выходили из фотографии, Алеша сказал мастеру:
— Храните негатив, как зеницу ока!
— Теперь в парк! — воскликнул Костя, показывая направление и внутренне ликуя. Ведь все так прекрасно сегодня! Какой удивительный вечер! Какая чудесная музыка!
В парке Федерации играл духовой оркестр. Он всегда играл здесь танцы и обычно начинал с «Синего платочка». А последний танец он играл где-то около двенадцати, и звали этот танец «вышибаловкой».
Костя довольно часто танцевал здесь с Владой. И он сказал сейчас, что до «вышибаловки» еще далеко. Можно пройтись по парку. Они взялись под руки и влились в нескончаемый поток гуляющих. Ванек пытался завести знакомство с девушками, с какими — не имело значения. Он пристраивался то к одним, то к другим. И говорил заискивающе и просяще:
— Я с вами айда?
Девушки шарахались от него, делали вид, что Ванек им совсем не нужен. Впрочем, так оно и могло быть. Не такой уж он красавец. Но его не огорчали отказы.
Прежде Алеша был бы и сам не прочь познакомиться с девушкой. Он ждал этой минуты. Теперь же все это было ни к чему. Теперь у него была прекрасная Мара.
Если бы встретить сейчас Мару? Он показал бы ее Ваньку и познакомил с Костей. И пусть позавидовали бы ему они. Мара такая красивая, такая пылкая!
Ребята долго ходили по парку. Они видели много девушек, среди которых были и довольно милые. Но никто из девушек не захотел познакомиться с Ваньком, сколько он ни просился:
— Я с вами айда?
Глядя на гуляющих, Алеша подумал и о том, что война еще едва коснулась привычной жизни их большого тылового города. Вот и в парке — все, как прежде. Люди смеются, люди танцуют. И никакой тревоги, никакой озабоченности на лицах. Что ж, наверное, так и должно быть.
А в Алешину судьбу с войною вошло что-то новое, очень важное. Для него стало ясно, что делать, как жить. Он понял, как накрепко связан он с судьбою народа. И это чувство связи делало его сильным.
— Пойдемте-ка, ребята, домой. У меня ноги отваливаются, — сказал Алеша, падая на скамейку.
Он и в самом деле очень устал. Ему хотелось спать.
— Закурим только и пойдем, — согласился Костя.
И не дождавшись «вышибаловки», они ушли из парка. Город спал. Ночь была тихая, звездная. На краю неба, где-то на западе, неярко мерцали далекие зарницы
В воскресенье Воробьевы завтракали в беседке, обвитой плющом и диким виноградом. Мать сделала окрошку на холодном, только что из погреба, квасе. Она поставила на стол зеленую эмалированную чашку, до краев налила ее окрошкой.
— Ешьте. Да оставляйте место для каши, — сказала мать.
— Сама ешь, — живо проговорил Костя, разламывая кусок черного ржаного хлеба. — Садись.
— Ты бы выпить подала, — лизнул ложку отец.
— Было бы что. Бражку-то допил?
Отец разочарованно вздохнул. Вчера вечером он процедил через ситечко последнюю гущу.
— Надо запас иметь, — ворчливо сказал отец. — На всякий случай. Вдруг Косте повестку принесут.
— Чтоб у тебя язык отсох! — ругнулась мать.
— Дура! Других-то призывают, а наш чем лучше? Думаешь, бронь ему кто даст? Бронь, она совсем не про таких шалопаев.
— Тебе же дали.
— Так чего ты равняешь меня с ним! У меня под отчетом железо листовое и гвозди. И краска есть, и мыло. А он кто?
— Он — образованный молодой человек. Через три года инженером станет.
— Когда станет, тогда и бронь получит.
— А это неправильно, — сказала мать, скрестив на груди руки.
Косте явно не нравился начатый родителями разговор, и он, нахмурив брови, скреб ложкой край стола. Наконец не вытерпел:
— Бросьте вы. Никакой мне брони не нужно. Я добровольцем уйду на фронт! И не подведу в бою!
— Вот так вы и рассуждаете… В настоящих-то переплетах не побывали… А им что? — кивнула мать на отца. — Им лишь бы прикрыться вами.
— Ладно, мама!
— И ничего не ладно! По радио говорят, что молодежь — будущее наше. А такие вот лбы брони выпрашивают. Да разве ты пара отцу своему! Только что вытянулся, как лозинка, а умишко-то детский. Тебе бы в прятки играть… — она заплакала и уголком фартука принялась утирать бежавшие по щекам слезы.
В закрытую калитку кто-то яростно забарабанил:
— Эй, хозяева! Вам повестка.
Вдруг побелевшая мать наклонилась вперед, намереваясь встать. И охнула, тяжело опустившись на стул. Силы сразу покинули ее. Она беспомощным материнским взглядом как бы сказала сыну:
«Прости меня, что нет во мне крепости. Я всего лишь женщина. И мне очень трудно».
— Сейчас! — крикнул Костя, проворно вылезая из-за стола.
— Воробьев Григорий? Распишись.
Костя растерянно посмотрел на отца. А тот пробежал глазами по беседке, словно ища места, куда бы спрятаться, и резко отодвинул чашку с окрошкой.
— Там ошибка, — глухо сказал он Косте. — Я точно знаю.
Отец шел мелкими, неверными шагами, как будто стремясь хоть на какую-то долю секунды отдалить встречу с повесткой, пусть даже выписанной по ошибке. Его голова ушла в плечи, и он стал заметно ниже ростом.
— Вот тут распишись, дядька, — сказал парень, примерно Костин ровесник, подавая толстую книжку с повестками. — Явка немедленная. Да ничего не жалей, дядька, для нашей победы.
Отец расписался машинально, как во сне, и, взяв голубой листок, почему-то пронес его в дом. Мать и Костя пошли за ним, словно завороженные одним видом повестки.