Три весны
Шрифт:
— Ты думай, думай, а то Петька тебя облапошит. С ними надо держать ухо востро. Уж такая нынче пошла молодежь. Не то, что были мы, колоды неотесанные, совсем не то.
— Уж так и неотесанные, — передразнил Чалкина Федя.
— Кой-чего ведь сделали, а? Им легче будет. Это мы воевали и учились, строили и учились. Они прикончат Гитлера и грамотными начнут мирную жизнь.
— Рановато бы им идти в огонь, — сказал Чалкин. — Но не мы заварили кашу. И вы поможете нам, ребята. Сталин на посту. Он думает, как скорее и малой кровью победить врага. Вот какое дело, богатыри!
С огорода вкусно потянуло жареным мясом. Федя засопел, засуетился:
— Шабаш! Я проиграю эту партию. Я теперь никак не смогу сосредоточиться. А шахматы требуют предельной собранности.
Но тут же сделав какой-то, очевидно, очень сильный ход, Федя встал, немного отошел и со стороны посмотрел на свою позицию. И, довольный, рукавом рубашки вытер лысину.
— Я накажу Петьку за то, что он недооценил противника.
Алеше да и Косте тоже хотелось, чтобы выиграл Федя. Петера не надо жалеть. Он с достаточно сильным характером, он все выдержит. Другие-то выдержали от Петера не такое. Пусть продувает.
Но Федя зевнул слона, потом взялся не за ту фигуру и кое-как, с большими усилиями, вытянул на ничью. Ему сегодня явно не повезло.
— Шашлык уравнял наши шансы, — весь сияя, сказал Петер.
Вскоре с огорода пришла мать. Она несла огромное фарфоровое блюдо, на котором кучей лежали темно-бурые с золотым отливом кусочки мяса, нанизанные на шампуры. Сверху шашлык был густо посыпан мелко нарезанным зеленым луком и перцем.
— Это божественно, — показал на блюдо Федя. — Я не знаю ничего более вкусного!
Комбриг ушел в комнаты и тут же явился с двумя бутылками сухого вина. А Федя попросил чего-нибудь покрепче, и Чалкин принес четырехзвездочного коньяка.
Когда вино было разлито по рюмкам, Андрей Иванович сказал:
— Мне хочется выпить за вас, ребята. Чтоб минули вас пули и бомбы. Ну, а если уж помереть, так со славой, — и брови у него вздрогнули и насупились.
У Чалкиных засиделись допоздна. И расходиться не хотелось. Собирался дождь. Гудел ветер. Он гудел, казалось, повсюду. Над полями и лесами, над горами и океанами. Над всей планетой.
Весна вторая
Они вынырнули из-за черного, как пепелище, облака. Они неторопливо тянули над курганами и оврагами, над всем неоглядным Диким полем, гордые красавцы-лебеди.
Летели молча, вытянув длинные шеи, словно прислушиваясь к тому, что творилось на земле. Они как будто знали, что здесь пристреляна каждая былинка. Знали, но не могли облететь стороной эти места: многовековой инстинкт вел лебедей к верховьям Миуса и дальше — на север.
Лебеди были белыми, но в кровавом свете зари их оперение пламенело, как у сказочных жар-птиц. Могучие крылья легко и царственно проносили лебедей по небу. Полет стаи казался чудом.
И за этим чудом следили из окопов бойцы. Уставшие от непрерывных боев красноармейцы весны сорок третьего года.
Когда лебеди отдалились к багровой черте горизонта и вот-вот должны были скрыться из виду, на пути стаи вдруг с треском лопнула шрапнель. И цепочка из пяти птиц рассыпалась, ее звенья заметались вокруг сизого клубка разрыва.
Но растерянность продолжалась лишь минуту. Затем стая снова выстроилась и устремилась вперед, словно атакуя врага. И тут же рванула другая шрапнель, вожак отвалил от стаи и, как подбитый самолет, пошел на снижение. Он затрубил жалобно, протяжно. И ему ответили тревожные трубы четырех птиц. Вожак низко пронесся над окопами и, дотянув до реки, упал. От удара крыльев по воде пошли багрово-алые брызги. А другие лебеди повернули за ним и долго кричали и кружили над Миусом. Но вожак не ответил им.
— Погиб, — с тяжелым вздохом сказал Костя, осторожно высовываясь из окопа.
Но отсюда было невозможно увидеть, что делалось за поворотом реки, где упал лебедь. Из окопов просматривался лишь небольшой участок Миуса да правый его берег, где змеилась по саду едва приметная траншея противника. Слева, примерно в километре, виднелось под скалой село. Оно было на нашем берегу, немцы обстреливали его кинжальным огнем из дотов. В селе уже давно никто не жил: все дома были разбиты и сожжены. Это только издали да в такой поздний час они еще казались домами, а там лишь печи да глиняные стены.
А справа на фоне вылинявшего неба виднелась за Миусом мрачная пирамида Саур-могилы. Говорили, что если б не эта Саур-могила, то не остановить бы гитлеровцам наших войск на Миусе. Еще в феврале наши части ворвались бы в Донбасс.
Немец одел в железо и бетон Саур-могилу, и землю на добрый десяток километров изрыл траншеями, опутал колючей проволокой, начинил минами. Это была первая линия обороны, а за ней шли вторая и третья. И над всеми этими укреплениями господствовала высота с отметкой 278 — Саур-могила. Она была невдалеке от окопа, в котором сидел Костя. И было обидно, что она прикрывала не нашу, а чужую армию и что у ее подножия сложил голову уже не один красноармеец.
Утром пошел дождь, и в траншее до сих пор было сыро. Сапоги разъезжались по осклизлой глине. Пахло прошлогодней травой и прелью. И еще пахло порохом, волглым и паленым сукном.
Быстро темнело. За Миусом, за Саур-могилой погас фиолетово-рыжий степной закат, и засветились в черных прорехах прикрытого тучами неба робкие звезды. Стоило взлететь над окопами голубой немецкой ракете, как звезды меркли и пропадали во тьме. Вот так же прятались необстрелянные бойцы от падавшего далеко в стороне снаряда и от пули, которая уже пролетела мимо.