Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая
Шрифт:
Триумфалистический мотив полностью отсутствует на картине Гюстава Моро. К ней приложима эстетическая категория жуткого. В этом заключается принципиальная новизна его интерпретации прадревнего мифа, тогда как большинство художников XIX века предпочитали изображать сам момент схватки, когда стала несомненной победа Тесея. Типичным примером такого подхода является статуя Жюля Этьенна Раме (1796–1852), установленная в Люксембургском саду в 1826 году. Явно, что Моро ее видел, но сознательно отошел от традиционного мотива. Тесей замахивается дубиной на поверженного, но еще живого Минотавра, одной рукой опирающегося о землю, а другой – пытающегося предотвратить смертельный удар. Скульптурная группа отличается повышенной динамикой в отличие от полной созерцательного покоя фигуры Тесея работы Антонио Кановы, когда герой, опираясь левой рукой на огромную дубину, философически спокойно рассматривает труп критского чудища…
…все пошло-поехало в сторону классицизма…
(25.01.14)
…не дожидаясь вмешательства насмешливой тени, приоткрою завесу над запутанным ходом ассоциаций, вовлекающих в лабиринт «Воображаемого музея»; сознаю: возможны старческие повторения…
исходный
…Некто в черном тяжко вздохнул, но ничего не сказал…
…созерцание которой положило начало кристаллизации в герменевтическом сознании музейно-трансцендентальной структуры, имеющей для меня экзистенциальный смысл. Она образовалась (точнее, продолжает образовываться) на основе нескольких «случайных» эстетических переживаний. Первые два из них носили подготовительный характер и не заставляли предполагать их дальнейшее применение: что-то вроде заготовок, набросков неизвестного назначения. Первое переживание: страсбургская картина, оживившая в душе интерес к образу Минотавра (в латентном состоянии, однако, в ней с детства присутствующий; о своем раннем увлечении античной мифологией я уже писал, чтобы отметить условия для стяжания анамнестического опыта в конкретном, в известном смысле, предестинированном виде). В том же 2012 году, возвращаясь в гостиницу после долгого пребывания в музее Гюстава Моро, решил пройтись по Люксембургскому саду, побывать в котором – несмотря на сравнительно частые посещения Парижа – никогда не хватало времени. Там-то я и натолкнулся на скульптурную группу работы Раме, мог бы пройти равнодушно мимо, но поразился ее динамике и возможности созерцать ее в сюрреалистических ракурсах, сделал несколько снимков про запас. И все же где-то в глубинах сознания началась работа осмысления типа сочетания несочетаемого, данного в мифическом образе Минотавра. Третье переживание связано с недавним посещением графики Пикассо, что и послужило непосредственным поводом заняться сочинением данной эпистолы. Все три встречи с Минотавром носили, так сказать, случайный, непреднамеренный характер. Вышеупомянутые художественные образы не были целью моих «эстетических путешествий» и возникали на обочине проезжей дороги (в первом случае целью было посещение «оккультной выставки» в Страсбурге; во втором – вообще никакой цели не было, просто возвращался в гостиницу приятным путем; в третьем случае появилось немного свободного времени и захотелось посмотреть выставку Пикассо за два дня до ее закрытия). Однако эти «случайно» полученные впечатления постепенно стали складываться в определенную структуру, на основе которой возникла потребность уже во вполне сознательном и целенаправленном осмыслении сочетания несочетаемого в мифическом образе Минотавра. С одной стороны, видно, как шел процесс транслирования мифологической традиции с сохранением в той или иной степени иконографического канона, выработанного еще в эпоху архаики. Традицию модифицировали в различных контекстах, но все же в неизменном соотношении с исходным мифом. Гравюра Пикассо являет пример другой тенденции, когда художник творит свой собственный приватный миф. Что это показывает? Вероятно то, что существует архетип в метафизической сфере, способный к самым различным и даже противоречивым модификациям, но это и делает убедительным сам тип сочетания несочетаемых элементов в образе Минотавра. По шкале, предложенной метафизическим синтетизмом, мы имеем дело с первым астрально-оккультным типом символизации, но затем проходящим по другим ступеням: вплоть до сюрреалистического (вспомним, что образ Минотавра имел большое значения для сюрреалистов).
В идеале прохождение по этим ступеням должно было бы (когда, неизвестно) привести к метафизическому синтезу, способному не только пассивно использовать образы древней традиции или вырывать их из мифологического контекста, но создавать произведения, основанные на реальном опыте восхождения сознания в духовный мир. Сумрачной альтернативой такому пути является окончательная аннигиляция культуры в черной дыре материалистической цивилизации или, говоря словами В. В., ее Апокалипсис. Однако поскольку сфера архетипов находится за чертой «мира сего», то всегда остается надежда на созерцательное общение с ними, вопреки всем катастрофическим контекстам, в которых протекает наша эмпирическая жизнь.
(19.02.14)
…число поставил, но ничего написать не удалось; охвачен сомнениями: послать нацарапанный текст в виде фрагмента или набраться терпения и довести дело до конца, теряющегося в труднообозримой дали, поскольку в последнее время меня стали осаждать минотавры со всех сторон и в разных видах, предлагая и о них сказать словечко…
(21.02.14)
Оказалось, что немало минотавров обитает и в берлинских пространствах. На днях сходил в Altes Museum, хотел отснять для себя и вас изображение Тесея, элегантным и метким ударом поражающего быкоголовое чудище на краснофигурной амфоре (ок. 460 г. до Р. Х.): как назло, амфору унесли для каких-то музейных надобностей, оставив в витрине соответствующую служебную бумажку; впрочем, грех жаловаться, в музее набирается и без аттической амфоры достаточно материала для изучающего минотаврианскую иконографию; еще в январе – для очистки совести (не все же довольствоваться репродукциями) – я решил наведаться в давно мной не посещаемый Altes Museum с его богатым собранием античной керамики, предполагая встретить в музейном лабиринте хотя бы одного Минотавра. Оказалось же, что их там несколько и прелюбопытных; никаких угрожающих воплей не испускают, тихо сидят в застекленных витринах. Фотоаппарата я тогда не захватил, о чем горько пожалел; теперь пришел экипированным надлежащим образом, но Минотавра и след простыл… пошел ловить других в музейном лабиринте; в маленькой комнатке обнаружил золотую пластинку, вероятно, с самым древним (из сохранившихся до наших дней) изображением завершающего момента в битве Тесея с критским чудищем…
…чувствую: надо остановиться – теплый, предвесенний ветер явно заносит меня на Крит, иными словами, возвращает к истокам; само по себе это неплохо, но возникает опасность далеко уклониться от первоначального замысла… потеряться в лабиринте музейных ассоциаций… пожалуй, поставлю теперь точку, кроме того, велик соблазн возобновить триаложные
(Продолжение следует)
С дружескими чувствами и наилучшими пожеланиями
Ваш виртуальный собеседник В. И.
(26.02–07.03.14)
Дорогие друзья,
отправив вам фрагмент письма о гравюре Пикассо, я решил дать себе некоторую передышку и воздержаться от дальнейшего ныряния в бурлящий поток минотаврических образов. Подобную ситуацию, грозящую увлечь меня в плавание по мифическим просторам с непредсказуемым результатом, мне пришлось пережить во время работы над эпистолярным этюдом о «Юпитере и Семеле». Однако может ли экзистенциально окрашенная герменевтическая процедура протекать иначе? При академическом подходе к истории искусства она тоже имеет место в исследовательском сознании, только выносится за скобки (ее нередко непрошенные порождения «прячутся в стол» и только иногда – за чашкой кофе – стыдливо или в припадке дьявольской гордыни демонстрируются молчаливым друзьям). В любом случае поток ассоциаций подвергается строгому контролю. Его направляют по заранее намеченному маршруту, заботливо предохраняя ученого от беспрокого блуждания по мифологическим лабиринтам. Но – приватным образом – небезынтересно проследить герменевтические процессы, протекающие в душевных глубинах и ведущие к образованию собственного «Воображаемого музея», в котором произведения искусства предстают в виде сложных взаимодействующих структур, синтезирующих элементы, несочетаемые в пределах эмпирически данного мира. Такие процессы, однако, имеют не только субъективное значение, через них возможен прогляд в метафизически обусловленные связи и соотношения в истории искусства. Созерцательное переживание современной гравюры может спонтанно пробудить мифологический анамнесис. Рисунок на аттической амфоре дает повод обладателю «Воображаемого музея» острее почувствовать эстетические проблемы начала третьего тысячелетия.
Некто в черном (с необычной для него вежливостью): Ты, кажется, начал о передышке…
Да, передышка необходима, но, тем не менее, продолжение следует. Пока же хочу рассказать вам о ретроспективе Гётца (Karl Otto Gotz) в Новой национальной галерее (NNG). Посещение ее стало для меня приятной неожиданностью. Такая деталь сугубо частного характера не заслуживала бы даже упоминания, но в письме, предназначенном для прочтения собеседниками, сочувственно сопереживающими перипетии «эстетических путешествий» друг друга, полагаю, она будет не лишней, поскольку симптоматически характеризует исходную точку для последующего проведения герменевтической процедуры. Одно дело, если отправляешься на выставку, хотя бы в малой степени представляя себе, что тебя там ожидает, или попадаешь на нее без такой внутренней подготовки и должен быстро сориентироваться в новой и порой неожиданной музейной обстановке, требующей незамедлительной коррекции своей эстетической оптики.
Приведу варианты реакции, влекущей за собой быстрое решение в подобных ситуациях: «И зачем я сюда пришел?» – «Не имеет смысла терять время» – «Стоит все же разобраться» – «Пригодится для подогрева триаложной дискуссии» – «Может, я чего-то не понял (переоценил? недооценил? попал впросак?) – «Великолепно, наконец, я нашел свой идеал. Еще не все потеряно» и т. д. В любом случае «неожиданные» выставки являются поводом испытать свою способность к вынесению эстетического суждения, пригодность выработанных вкусовых критериев и, наконец, задуматься о полноте (или, наоборот, досадной ущербности) – выработанного в десятилетиях хождений по мировым музеям – представления о развитии изобразительного искусства. Вопрошания подобного рода сразу же возникли при посещении ретроспективы Гётца. Заглянул я на эту выставку, можно сказать, «случайно» (в таких «случайностях» и обнаруживает себя наша судьба, ускользающая от рациональных мотивировок), после посещения картинной галереи, расположенной, как вы помните, рядом с NNG, и тем самым уже почти полностью исчерпавшим запас сил, необходимых для концентрированного созерцания живописи (обстоятельство, немаловажное для реципиента и могущее сильно повлиять на первые впечатления и соответствующие оценки увиденных в первый раз произведений).
Ретроспектива Карла Отто Гётца в Новой национальной галерее
13.12. 2013 -02.03.2014.
Берлин
Многого я не ожидал, поскольку уже давно этот музей меня ничем особенно не радовал, и захотелось заглянуть в ютящийся там книжный киоск. У входа в галерею висел умеренных размеров непритязательный плакат с именем Гётца. Оно мне ничего не сказало: ни хорошего, ни плохого. Соответственно, следовало ожидать очередного набора артефактов и вымученно изобретательных комбинаций всяческих отбросов. Материала такого рода у меня накопилось достаточно – «одним бароном больше, одним бароном меньше», как выразился один из чеховских персонажей, или одной выставкой больше, одной выставкой меньше – уже не имеет для меня большого значения. И все же я решил пробежаться по выставке, чтобы с мрачным удовольствием поворчать на утомительный упадок изобразительного искусства. Однако в просторном зале не было ни композиций из ниточек, ни стеклянных ящиков с разрезанными тушами акул и баранов (один такой ящик красуется в берлинском музее современного искусства). На стендах висели картины мастера, уверенно чувствующего себя в мире абстрактной живописи.
Карл Отто Гётц.
Воссоединение – 3.10.90.
1990.
Саарландский музей. Саарбрюккен
Как приступить теперь к их описанию? Вижу несколько возможностей:
воспроизвести процесс усвоения и переработки увиденного – картина за картиной, пока из хаоса первых впечатлений не образовалось бы более или менее ясное представление о характере выставки, ее внутренняя оценка и, соответственно, последующее вчленение творчества Гётца в сложившийся в десятилетиях мой собственный «Воображаемый музей» в разделе «Немецкая живопись второй половины XX века»; такое описание заняло бы много места и времени и потребовало бы применения сложной литературной техники, способной воссоздать хаотические потоки в герменевтическом сознании; законы эпистолярного жанра препятствуют мне идти теперь по этому пути;