Тринадцатая пуля
Шрифт:
Повторяю, картина была полна поразительного, невиданного динамизма. В какое-то мгновение мне почудилось, что генсек, с нетерпеливым интересом следивший за шаловливыми эволюциями проказников, игриво зашевелил бровями. Давая тем самым понять, что не только полон желания в подходящий момент деятельно присоединиться к развеселой компании, но и готов, творчески усложнив процедуру оргии, показать, как сделать ее более тонкой и изощренно-разнузданной.
Примерно так и, вероятно, с таким же нетерпением, напрягая глаза, слух и морща лоб, ждет подходящего момента старый литаврщик, чтобы, наконец, дождавшись
Зададимся вопросом — чьего воображаемого знака мог ждать крылатый партиец? Уж не того ли красавца, похожего на лохматую рогатую собаку с обгаженным хвостом?
Но оставим домыслы, ибо они безосновательны, и отдадим должное художнику — он не пожалел красок, вдохновения и таланта, чтобы добиться совершенства, и картина, вне всякого сомнения, производила исключительно сильное впечатление.
Сказать, что она не произвела исключительно сильного впечатления на заказчика, значило бы грубо пойти против истины.
Когда областной руководитель, отдохнувший и, как говорят курортологи, оздоровленный, — с подготовленными к новым испытаниям почками, — вернулся из карловарского вояжа, то первым делом он поинтересовался у помощника ходом работ по созданию портретной галереи.
Туманный ответ помощника ему не понравился. И на следующий день он со свитой подчиненных без предупреждения нагрянул в мастерскую живописца.
Но мастерская была пуста…
Аккурат накануне в обкомовский продуктовый распределитель завезли баночную дунайскую сельдь. И Полховский, прознав про это, тут же оккупировал роскошную квартиру своей постоянной любовницы — пожилой красавицы, заведовавшей этим гастрономическим храмом партийного благополучия.
Беззаботный живописец, полулежа на кожаном диване, лакомился нежнейшей жирной рыбкой, запивая ее чешским пивом и шведской водкой.
И именно она, баночная сельдь специального посола, с благодарной улыбкой вспоминал впоследствии Полховский, спасла ему жизнь. По крайней мере, на какое-то время, — жизнь на свободе…
А в это время в его мастерской бушевал отдохнувший на водах хозяин области.
Позже в кругах, близких к обкомовским, рассказывали, что в мастерскую первый секретарь влетел, как бомба, похоже, он уже что-то подозревал.
При виде картины, вернее, при виде того, что там было изображено, секретарь едва не лишился остатков разума: конечно же, все — и он в том числе — узнали в розовотелом бодрячке партийного областного падишаха.
И еще говорят, что секретарь визжал, как пожилой, отживший свой век хряк, отданный на заклание малоопытному живодеру.
Повизжав какое-то время, он — поговаривали даже, что его отливали водой, — велел срочно вызвать наряд милиции, которая арестовала возмутительную картину, автор которой в циничной форме порочил не только честное имя отдельных советских людей, но и замахивался на нечто большее —
На мой вопрос, почему он, зная, что со дня на день ожидается приезд этого партийного идиота, не припрятал картину, Борис неопределенно мычал и разводил руки в стороны.
Мало того, он не только не припрятал картину, а, напротив, демонстративно установил ее на самом видном месте в мастерской, дверь в которую не закрывалась (вот были времена!) ни днем, ни ночью и куда свободно заходили уважавшие доброго и веселого художника местные алкаши и бродячие собаки.
Полховского, философски отнесшегося к пассажу с картиной, в предварилке продержали недолго. Секретаря обкома, который, как мы видели, успел вкусить горькие плоды меценатства, вскоре без лишнего шума сняли.
Из центра задули суровые ветры — там воцарился новый правитель, ярый противник спаивания населения, и партиец-сибарит с его дырявыми почками вызывал подозрение у политических лидеров страны своей явно проалкогольной ориентацией.
По всей территории его области процветали винодельческие колхозы. Наш же секретарь без должного рвения проводил антиалкогольную кампанию, как того требовала Москва в лице рабочей газеты "Правда".
Та с рабским энтузиазмом каждодневно пичкала своего поскучневшего читателя победными реляциями о повсеместном уничтожении элитных виноградников.
И в очередной передовице анонимный автор справедливо обрушился на область, обвиняя ее руководство — страшно сказать! — чуть ли не в саботаже.
И несостоявшемуся меценату очень скоро довелось познать незамысловатые радости "заслуженного" отдыха в связи с уходом на пенсию.
…Через несколько дней небритый Полховский вышел из камеры предварительного заключения.
С помощью немолодой любовницы, ставшей при новом начальстве еще более могущественной, была возвращена художнику его картина.
Конечно, Полховский был свободен, было при нем и скандальное полотно, но больше у него не было ничего. И, разочаровавшись в прелестях провинциальной жизни, мой друг решил завязать с областным городом и податься в столицу.
Полховский был еще молод, но уже достаточно опытен и очаровательно квазинаивен — способность, которую он в себе успешно культивировал и которая была призвана вводить в заблуждение доверчивых, не очень доверчивых и совсем уж не доверчивых людей.
Объяснение с обкомовской любительницей молодых художников было не простым. Но потускневшая красавица, с грустью вдруг осознавшая, что лучшие ее годы позади — в невозвратном прошлом, — не стала держать зла на неверного любовника.
Она отпустила его с миром, одарив портретиста на прощание печальным поцелуем, холщовым мешочком с деликатесной снедью и рекомендательным, как в старину, письмом к своей московской подружке.
Выплыть на поверхность в бескрайнем море столичной художнической богемы, — хотелось бы думать, бескорыстно, — помогла Полховскому именно эта подружка.