Тринадцатая пуля
Шрифт:
Мы пьем вино и любим женщин
За кроткий нрав, за дивный взгляд.
Мы любим их ничуть не меньше,
Чем ровно год тому назад!
Напротив меня, за вазой с фруктами, сидел молодой, но уже сильно потрепанный господин.
Он был похож одновременно и на златорунного барашка, и на некоего поэта, который в первой четверти двадцатого столетия был известен не только своими прекрасными стихами, но и многочисленными публичными безобразиями, и который обожал даже на официальных обедах, куда его иногда по ошибке приглашали, щеголять в малиновой косоворотке
Я узнал его. Этот траченный жизнью молодой человек прежде был довольно заметным артистом, которому однажды по причине его основательного природного косоглазия не дали возможности сыграть в кино роль Сергея Есенина.
Актер был до такой степени огорчен, — мысленно он уже примерял на себя и чудные сапоги и расшитую народным узором рубашку, — что совершенно забросил искусство и полностью сосредоточился на широкомасштабной дегустации дешевых спиртосодержащих напитков, чем еще больше стал напоминать златовласого пиита, который, впрочем, помимо пагубного пристрастия к вину обладал еще и талантом выдающегося стихотворца.
Преданные друзья, а они, слава Богу, у неудавшегося киноактера были, видя этот, увы, традиционный для России поворот в судьбе своего товарища, не оставили его в беде и путем наисложнейших комбинаций сумели пристроить косоглазого двойника поэта директором одного из московских рынков, отдалив таким образом неизбежное бомжевание дегустатора.
Пил бывший артист мастерски. Вытянув трубочкой полные, почти женские, губы, он, не торопясь, со вкусом выцеживал полный фужер водки. Потом пластичным — чисто актерским (школа!) — движением, отклячив мизинец, уводил осушенный сосуд в сторону, с шумом вбирал в легкие воздух, и, жмурясь, как кот, благосклонно и доброжелательно оглядывал соседей.
Свои радостные эволюции он сопровождал продолжительным, сладострастным кряхтением, похожим на звуки, которые издает — сельский житель знает — только что отелившаяся корова.
Елеем заплывали его смотрящие в разные стороны глаза; умиротворенный счастливец с плотоядным хрустом закусывал маринованным огурчиком или какой-нибудь иной соленой дрянью и опять жмурился, как кот.
Взгляд отдыхал на этом жизнелюбце. Им было просто нельзя не любоваться.
Увлекшись созерцанием оптимиста, я совершенно забыл о декламаторе. А тот с упоением несся вперед — в волшебные поэтические дали, по стихотворным волнам собственного вдохновения:
Уходит Старый год, уходит.
Что Новый год нам принесет?
Быть может, за нос нас поводит?
Или — к удаче приведет?
Актер еще трепал вслух всю эту псевдопоэтическую галиматью, когда я правым ухом уловил восторженный голос:
— Надсон… О Надсон, Надсон… На-а-ад… со-о-н!..
Скосив глаза, я разглядел рыжую носатую старуху в бриллиантах, которая, театрально заламывая руки, с обожанием взирала на декламатора.
— Нансен? Это, который Нансен?.. — деловито осведомилась ее соседка, бойкая смазливая толстушка. — Ах, знаю, знаю! Нансен! Фритьоф Нансен, он еще на Северном полюсе собаку ел. Фу, какая гадость! Вот не знала, что он стихами баловался!..
— Да
— Сама ты дура! Подумаешь, Надсон! Очень мне надо помнить какого-то еврея!
— И вовсе это никакой не Надсон, — глодая баранью кость, сказал бритоголовый бравый полковник, — это он сам, знаю из достоверных источников, он сам, на даче у себя, в Кучино… Да, на даче! А дача у него там, закачаешься, знаю из достоверных источников! Шесть этажей! Четыре этажа вверх, два — вниз. Фонтан во дворе! И всюду роскошь! Лежал он как-то в гамаке после скотски сытного обеда, пожрать он любит, знаю из достоверных источников, и так, от лени, от нечего делать, взял, да и сочинил всю эту муру. И читает нам сейчас трагическим голосом, прямо Шекспир какой-то! Тьфу! А записывал эту свою муру он под патефон… а патефон у него, знаете, коллекционный, трофейный, немецкий, говорят, взятый нашими солдатами в конце войны из ихней рейхсканцелярии. Под этот, значит, патефон, там, в рейхсканцелярии в мае сорок пятого пьяный Геринг с трезвым Риббентропом отчебучивал "танец с саблями", это точно! — знаю из достоверных источников! А теперь вражеский патефон этот дурак заводит у себя на даче. И знаете, что он любит больше всего? У самова-а-а-р-а-а я и мо-о-о-я-я Ма-а-а-ша-а-а… — последние слова, дирижируя бараньей костью, лысый милитарист громко прогнусавил ненатуральным, на редкость противным, голосом, заговорщицки подмигивая и явно нарываясь на скандал.
На него злобно зашикали, а чтец, скосив на полковника налитые гневом глаза, мужественно продолжал басить:
Заря упала за холмами.
Тоскуя в небе голубом,
Луна печальными лучами
Ласкает Землю перед сном.
Я душу рву в смертельной муке,
А ты опять зовешь меня,
Ко мне протягиваешь руки,
Во всех грехах меня виня.
Старуха все это время продолжала молитвенно заламывать руки. Только сейчас я по-настоящему рассмотрел ее огромный нос. По правде сказать, с такими носами мне еще не доводилось встречаться.
Сейчас такие носы не носят.
Он поражал своими колоссальными размерами.
Он завораживал. Он гипнотизировал.
Он был настолько выразителен и самостоятелен, что, казалось, мог существовать независимо, как знаменитый гоголевский фантастический персонаж.
Ноздри представляли собой отверстия, в каждое из которых, я уверен, без труда поместился бы не только большой палец самой старухи, но и указательный палец ее соседа — бравого полковника, если бы у того вдруг возникло невероятное желание таким образом его пристроить.
Нос наводил на мысль, что и в наши безбожные времена еще можно встретиться с чудом. Пусть даже это чудо с торчащими из него толстыми седыми волосами, похожими на крысиные усы.
Инсинуации полковника, видимо, никак не повлияли на отношение старухи к стихам, и она, гундося своим чудо-носом, победительно возгласила:
— Надеюсь, теперь-то вы все поняли, идиоты, что это Надсон!
А чтец тем временем разорялся:
Ночная мгла покрыла душу,