Тринадцатая рота (Часть 1)
Шрифт:
– Вот как?! Ехали даже под флагом?
– Так точно! А на флаге под косым Гитлером золотая надпись: "Поможем фюреру дойти до конца!"
– Где этот флаг?
– У меня в повозке. Разрешите принести?
– Давайте и флаг, и всю шатию-братию сюда. Свиту имею в виду.
– Вас понял. Сейчас доставлю.
Не знал, не гадал и не думал комбат Рубцов, что всю эту "шатию-братию" возглавляет старшина Бабкин. Он стоял перед ним все такой же веселый, улыбчивый, молодцеватый, с природной бесшабашной удалью и хитрецой, только не в гимнастерке старшины Красной Армии, а в черном фраке иностранного
Комбат потряс головой, пытаясь стряхнуть наваждение, очнуться от сна. Но не тут-то было. Никто не исчез. Став в шеренгу, как на перекличке, все они стояли перед ним. На правом фланге - старшина, на левом - ротный писарь, на середине - шеф-повар.
– Товарищ капитан!
– вскинул руку к цилиндру Гуляйбабка.
– Оставшаяся в тылу противника тринадцатая строительная рота двадцать шестого саперного батальона выведена в полном составе. Потери - два коня и карабин. Один человек ранен. Старшина роты Бабкин!
– Слыхали?
– кивнул Балабонцев.
– Вот так и со мной. Крутился, как уж. А вот это? Это что?
– развернул на палке черный флаг Балабонцев. "Благотворительное единение искренней помощи сражающемуся Адольфу". И заметьте, не какой-нибудь, а искренней. Искренней помощи Адольфу! Вот она, какая штука получается. На словах одно, а на дело другое - искренняя помощь фюреру!
– Товарищ младший лейтенант, читайте лучше, - почти потребовал Гуляйбабка.
– Читал сто раз. Пусть теперь прочтет вот сам товарищ комбат. Может, я безграмотный, без очков не так прочел.
– Стойте!
– поднял руку Гуляйбабка.
– Коль вы ничего не поняли, дайте мне уголек или карандаш.
Старик с козьей бородкой, в котором Гуляйбабка без труда узнал проводника деда Калину, подал кусок головни.
– Разрешите штандарт, - попросил Гуляйбабка и, как только младший лейтенант и дед Калина исполнили просьбу Гуляйбабки, мазнул над буквой И в слове БЕИПСА хвостик и воскликнул:
– Читайте! Вслух читайте наш пароль и девиз.
– Бей пса! Бей пса!
– раздалось вокруг.
– Ай да хлопцы! Качать их! Качать!!! Комбат обнял старшину:
– Не обижайся, Иван Алексеевич. Хлопцы не знали пароль.
– Ну что вы, товарищ комбат. Ни в коем случае. А вот на деда Калину я в обиде. Ох, в какой обиде!
– погрозил пальцем старшина.
– Это за что ж ты на него?
– Да как же? Объявился честно указать дорогу, а завел в болото. И паче того - карабин стащил.
– Виноват. Звиняюсь, - поклонился дед Калина.
– Был такой грех. Обмишулился малошть. Возьмите свой карабинчик. Вертаю его.
Старшина подержал карабин в руках и тут же вернул его Калине:
– Возьмите, дедок. Вы настоящий партизан. Храните и бейте фашистского пса. Спасибо вам, что привели нас к своим.
Дед Калина замахал руками:
– Нет, нет. Не мне спасибо, а вот товарищу командиру. Он ведь вас давно на прицеле держал. Еще с той поры, как вы тронулись из Луцка. Только не знато было дело, кто едет в вашем хваетоне.
В карете раздался крик:
– Братцы! Да что же это? Такая радость, а вы меня... взаперти. Да откройте же. Пустите, сто полков вперед!
–
– спросил комбат.
– Мой кучер Прохор. Отбывает за нарушение дисциплины трое суток гауптвахты. Сутки уже отсидел, двое осталось, а впрочем... в честь такой радости выходи, Прохор! Амнистия тебе.
Бойцы отряда подхватили прямо из кареты "генерала повстанческой армии", и, как старик ни умолял оставить его в покое, как ни кричал: "Смирно! Разойдись!", пришлось ему все же побыть в роли волейбольного мяча.
Толпа у кареты росла. Росло и ликование встретившихся после долгой разлуки строителей пограничных дотов. Не принимал в этом участия лишь Балабонцев. С грустью смотрел он на "генерала повстанческой армии" и вздыхал: "Эх, если бы это был не кучер, а в самом деле генерал!" Однако вскоре и он, послав к чертям собачьим повстанческих генералов, присоединился к общему веселью, приказал жарить кур. По курице на каждого солдата БЕИПСА, а "генералу повстанческих войск" за то, что так славно сыграл свою роль, целого гусака.
Не зря говорится, "земля слухом полна". К карете привалили все и, конечно же, примчалась Марийка.
– Ваня!
– только и могла сказать она. И, уткнувшись в грудь старшины, заплакала.
29. НОЧЬ В ПОЛЕССКОМ БОРУ, ИЛИ РАССКАЗ О ТОМ, КАК МЮНХЕНСКИЙ БЮРГЕР УТАЩИЛ МАРИЙКИНУ ПЕРИНУ
Она, как ночная птица, не умолкала всю ночь, все рассказывала и пересказывала, что было после того, как расстались за час до войны, как прощалась с мачехой Гапкой, куда уходили потом со штабом батальона, который стоял в ту ночь в Жменьках, а он не уставал ее слушать и, жарко обнимая, просил:
– Говори, говори, Марийка. Полесская зоряночка моя. Я так давно не слыхал твоего голоса!
– О чем же тебе, Ванечка, еще? Кажется, про все вспомнила. Ах, да! О самом главном забыла. Вот растереха.
– О чем, Мариночка?
– Да я же письмо от мачехи получила.
Она выхватила из кармана гимнастерки комсомольский билет и письмо. Билет положила в карман. Письмо протянула любимому.
– Оно пришло, когда штаб батальона еще в тридцати километрах от Жменек стоял. Связной привез. Дед Тихонович. Прочтешь? Не темно?
– Прочту. Светает уже, - кивнул Бабкин на белое в красных подтеках небо.
Он сел, вытянув по плащ-палатке ноги, вытащил из конверта листок из школьной тетради. Она положила ему голову на колени, заглянула в его помрачневшие, запалые глаза, провела ладонью по небритой щеке.
– Я изредка читаю, когда скучно бывает. И грустно и смешно.
"Мариночка, ягодиночка моя!
– начиналось так письмо.
– Слава богу, немецкому хвюлеру, я жива, здорова и так счастлива, что от счастья плачу день и ночь. Какие мы были дурные. Жили в своих мазанках, растили бураки, картошку, песни в садочках спивали и думали, шо в том весь смак жизни. А объявился хвюлер, все по-другому пошло. Живем мы теперь в погребах, ямах и хлевках со скотиной. Правда, от скотины остался один лишь навоз, а от птицы перья. Кстати, перья на хуторе тоже забрали. Сборщики сказали, шо спать на пуху и перьях при "новом порядке" нам вредно. Пух и перо будто бы делают людей ленивыми. Хвюлер побоялся, шо мы обленимся и не станем хорошо работать, оттого и приказал отобрать все подушки и перины.