Тринадцатый Койот

Триана Кристофер

Бирн выдохнул дым. “Я всего лишь мужчина”.

“Мы считаем, что ты из народа койотов”.

Бирн напрягся. Знало ли это племя злую стаю вулфена, знало ли, что он когда-то был солдатом койотов? Или они просто имели в виду вулфена в целом, когда ссылались на людей-койотов? Индейцы всегда были более мистической расой, их умы были открыты для сверхъестественного и, следовательно, лучше способны понимать его, даже использовать его.

В тусклом свете восходящего солнца лицо старика было похоже на взорванную мину. Его взгляд был молочно-белым от катаракты, его слова вылетали, как смешанный гравий.

“Брат Койот был частью Великой Тайны”, - сказала женщина, переводя. “Сотворение

мира. Это были мирные оборотни, которые научили наш народ молоть муку, разводить огонь. Найди травы, чтобы исцелить наших больных. Но некоторые койоты - обманщики злой магии. Если кто-то из этой породы пересекает наш путь, мы возвращаемся домой на три дня, прежде чем снова выходить на улицу. Миссионеры рассказали нашим шаманам о сатане. Мы считаем, что он ездит на плохих койотах, как на скакунах.”

Бирн поерзал в седле. Старик стряхнул пепел с сигары. Молодая девушка выпустила дым. Наступила тишина, заполненная только отдаленным пением утренних птиц.

“Прежде чем ты умрешь, отец хочет знать, каким койотом ты будешь”.

Бирн посмотрел на горизонт. “Это правда, что я волк, но я не страдаю от призыва ко злу в своем сердце, и я не бегаю ни с какой стаей, которая это делает”.

Дочь обменялась взглядом со стариком.

“Отец говорит, что ты мирный человек, - сказала она Бирну, - но все равно твой дух воет”.

Старик поднял руку, показывая три пальца, и воины, которые прятались вне поля зрения, выскользнули из-за своих укрытий и положили стрелы обратно в колчаны. Они вернулись в лагерь индейцев, чувствуя себя непринужденно, но, возможно, немного разочарованные, судя по скальпирующим томагавкам, которые были у некоторых мужчин.

На этот раз скво говорила сама за себя.

“Беги дальше, брат Койот. Тебя навсегда узнают по следам, которые ты оставляешь”.

***

Был полдень, когда Лютер Бирн вернулся домой.

Хоупс-Хилл выглядел по-другому, но по своей сути маленькие городки, как правило, остаются прежними. Сердца таких мест - это камни, которые никогда не катятся, потому что они скованы традициями, предрассудками и переоцененной родословной старой крови. Одна мысль о том, чтобы снова пройтись по этой грязи, заставила Бирна застыть в позе. Он напоил Бо и привязал его к столбу рядом со старой часовней, проходя мимо цветника, который он сам помог создать много лет назад. Тогда он ненавидел приют. Его оторвали от матери, и это сделало его озлобленным ребенком, мальчиком, за которым монахини должны были присматривать повнимательнее. Но можно ли его винить за его ярость, учитывая, как он оказался здесь?

Он ужасно скучал по своей милой маме, но не нуждался в своей биологической матери, настоящей женщине, которая его родила. Она была слюнявой пьяницей, которая приводила домой любого мужчину в салуне, который покупал ей бутылку водки или стащил немного самогона из частного бара. Но это был не один из этих ночных ромео, который оставил ее с ребенком, а индеец навахо, которого изгнали из его собственного племени по причинам, которые он не назвал. Мать Бирна стыдилась того, что забеременела от мужчины, который не был белым, обвиняя в этом галлюциногенный эффект нелегального алкоголя. Она оказалась неспособной заботиться о своем сыне, будучи нищей алкоголичкой, у которой не было семьи, на которую можно было бы опереться. И поэтому она взяла малыша Лютера и поместила его в загон к их собаке, суке русского волкодава, которая воспитывала Бирна как своего собственного. От нее мальчик научился нюхать то немногое, что у них было, прежде чем съесть, ходить на четвереньках, облизываться в целях личной гигиены,

а также лаять, выть и тявкать, чтобы выразить себя. Волкодав была заботливой матерью, дававшей ему больше наставлений, чем когда-либо могла бы дать та, кто его породила. И хотя он проклинал свою биологическую мать по сей день, он пришел к пониманию того, что у нее, по крайней мере, хватило здравого смысла отдать его на попечение того, кто любил бы его, человек он или нет.

К тому времени, когда маленькому Лютеру исполнилось четыре года, его биологическая мать выпила достаточно крепких спиртных напитков, чтобы полностью ослепнуть. Не в силах найти дорогу домой после ночи, проведенной в лесу, она, спотыкаясь, бродила по улицам в болезненном бреду, крича и размахивая руками, пока ее не забрали стражи закона, которые поместили ее в фургон, полный других пациентов с головными болями, направлявшихся в лечебницу. Она рассказала им о своем сыне, и когда стражи закона обнаружили одичавшего мальчика, его забрали из собачьего загона, он выл, зовя свою мать, а волкодав выл в ответ.

Бирн больше никогда ее не видел.

Со временем он научился говорить, ходить прямо и есть с помощью посуды, а не руками, но и по сей день он все еще нюхал пищу, прежде чем съесть ее, и зализывал свои раны, пока они не перестали кровоточить.

Кровотечение.

Так он служил монахине, которая научила его быть человеком. Сестра Мэйбл и ее собственная версия святой воды — кровь и слезы детей. Для монахинь страдание было ключом к божественности. Бирн понял, что в этом есть доля правды, но это мало что изменило в его отношении к церкви и к христианской вере в целом. Он знал, что есть мир за пределами этого, но не питал нежности к змеям и крысам Христа.

Теперь, спустя столько времени, он вышел на крыльцо часовни со стиснутой челюстью и сжатыми кулаками. Он повел плечами и отряхнулся. Если он войдет с грубым отношением, это не поможет ему найти причину, по которой он здесь. Дверь, как всегда, была открыта. Он шагнул внутрь. Укрывшись от солнца, его тело остыло в стенах старой часовни. Он чувствовал запах черной плесени, скрытой внутри них, запах термитов и пыли в стропилах. Пожилая женщина сидела на скамье, склонив голову к деревянной статуе распятого богочеловека. В отличие от той, что была в тайной гробнице внизу, в этой не было специальных трубок для перегонки священного напитка сестры Мэйбл. Луч солнечного света падал через открытое окно и освещал безвольную мертвую голову Христа, высвечивая пыль в воздухе. Бирн подошел к алтарю, где на подиуме преподобного лежал массивный экземпляр Ветхого Завета, открытый на Исайи. Он взглянул на страницу.

Смотрите, приближается день Господень — жестокий день, с гневом и яростным гневом... Я положу конец высокомерию надменных... их младенцы будут разорваны на куски перед их глазами; их дома будут разграблены, а их жены изнасилованы.

Бирн подумал обо всем, что он видел в Оникс Бэнкс. Он достал из нагрудного кармана остаток своей последней сигары, но когда потянулся за спичечным коробком, дверь открылась, и он услышал знакомый голос.

“Я ждала, когда ты придешь”.

Как будто она и не постарела.

Она сказала: “Я разбрызгала специальный эликсир, чтобы ты мог войти, не обжегшись. Более зловещий вольфен был бы опален в любом случае. Это все еще дает мне надежду на тебя.”

Бирн уставился в сердцевидное лицо сестры Мэйбл, такое бледное, милое и арктическое. Поток противоречивых эмоций бушевал в нем, не имея иного выхода, кроме слез, поэтому он проглотил их и закурил сигару.

“Курить в Божьем доме?” - спросила она. “Я воспитала тебя лучше, чем это”.