Трое в новых костюмах
Шрифт:
— Видишь, дружище? — шепотом сказал Джералд. — У бедняжки нервы все время натянуты до предела.
Но Энн толкнула мужа локтем в бок, и он замолчал.
— Должна сказать, Алан, что хотя костюм тебе выдали ужасный, но ты в нем выглядишь гораздо лучше — из-за цвета, по-видимому, — чем в этом кошмарном хаки. Ты сейчас очень недурен собой, мой друг. Не правда ли, Энн?
Энн наградила его быстрым оценивающим взглядом, каким обычно женщины оглядывают друг друга, и без улыбки подтвердила, что Алан сейчас действительно очень недурен собой. А вот Джералд, добавила она тоже без тени улыбки, в последнее время очень растолстел. Ему надо
— Хорошо, хорошо, — поспешил согласиться Джералд, вдруг почувствовав всю неуместность ее слов, что с ним случалось довольно редко. — Ты ведь не в павильоне скотоводства. А то возьму и не похудею, а еще прибавлю, если будешь так говорить. Ну, я, пожалуй, пойду. Должен позвонить одному человеку.
— А я должна взглянуть на детей. — Энн встала. — Да, а как насчет Дарралда? Когда мы к нему едем?
— Мы ужинаем там в пятницу, дорогая. Мне сегодня звонил один из секретарей лорда Дарралда.
— Значит, в пятницу. Прекрасно! — оживленно заключила Энн. — Пошли, Джералд.
— И ты тоже приглашен, Алан, — сказала леди Стрит. — Диана решительно отказывается ехать, но меня специально просили привезти тебя. Лорд Дарралд — это человек, который купил Харнворт, не помню его прежнюю фамилию, ты о нем наверняка слышал, милый, потому что ему принадлежат заводы, газеты и все такое. Он принимает у себя в загородном доме каждый уик-энд — по будням он в Лондоне — и задает многолюдные ужины. Но вечернего костюма не понадобится, потому что он сам приезжает только в пятницу вечером и не считает нужным переодеваться. Я думаю, тебе там понравится. И вот еще что, милый. — Она понизила голос, хотя теперь они остались одни. — Надеюсь, ты не намерен возвращаться на эту жалкую должность в Управлении недвижимостью?..
— Да нет. Я просто так там болтался, покуда война не грянула. Хотя, что я теперь буду делать, ума не приложу.
— Вот именно. Лорд Дарралд — как раз тот человек, с которым тебе следует повидаться, и чем скорее, тем лучше. Он сказочно богат и очень влиятелен, и притом что, разумеется, довольно вульгарен, явно тянется к семействам, имеющим вес в графстве…
— Ну, мама! — рассмеялся Алан.
— В чем дело, милый?
— Ты это не всерьез, конечно? Читала, наверно, с утра старинный роман? Эдак перестали выражаться еще перед войной. Так что брось, пожалуйста. Ты хочешь, чтобы я попросил у него работу?
— Ни в коем случае. Какие глупости! Просто я подумала, если ты произведешь благоприятное впечатление — а ты, я знаю, это можешь, только не всегда хочешь, — так вот… тогда… — Голос леди Стрит зазвенел и оборвался, взмыв к туманным высотам богатства и власти. Она улыбнулась сыну. — Знаешь, да, я перечитываю Троллопа. Очень успокаивает. Попадаешь в уютный мирок Барсетшира, и нет тебе никакого дела до всех этих поляков, русских, китайцев и до того, что будет завтра. Может быть, хочешь после ужина поиграть в бридж?
— Да я, наверно, совсем разучился, и раньше-то был не ахти какой игрок.
— Это быстро вспомнится. И будет очень мило. Так что составим партию. Вместе с тобой не приехал никто из местных молодых людей?
— Двое наших стареньких. Хорошие парни. Один — Герберт Кенфорд, у его отца ферма под Кроуфилдом.
Леди Стрит свела брови.
— Да, да, припоминаю, мы, кажется, один раз купили у них индейку, по-моему, их фамилия была Кенфорд. А кто второй?
— Парень по имени Эдди Моулд. Тоже кроуфилдский. До войны работал в карьере. Силы — как у быка и примерно столько же соображения, но парень отличный, на свой лад. Через пару дней надо будет с ними повидаться, обсудить, что да как…
— Обсудить что, милый?
— Да все вот это. — Он шутливым жестом показал вокруг себя. — Какими мы вас нашли, здешнюю публику.
— Не говори чепуху, Алан. Я тебе не здешняя публика, я — твоя мать. И вообще ты говоришь как-то странно. Словно заехал в чужую страну и хочешь поделиться впечатлениями. Когда на самом деле ты просто вернулся домой и должен только продолжить свою прежнюю жизнь с того места, где ты ее оставил…
Алан покачал головой.
— Да нет. Видишь ли, на мой взгляд все это не так. Жизнь ведь не трость какая-нибудь, чтобы можно было ее оставить, а потом подобрать. Моя жизнь все это время продолжалась, внутри меня…
— Ты же понимаешь, что я хочу сказать, милый…
— Понимаю. Но по-моему, это не так. Ну, не важно. Оставим это. Я, пожалуй, теперь поднимусь к дяде Роднею.
— Да-да, навести его, Алан. Он, наверно, сейчас слушает пластинки, но даже если ты его и прервешь, на тебя он не рассердится. И не забывай, пожалуйста, милый, дядя уже очень немолод, он ведь гораздо старше меня, его возраст дает себя знать в самых разных проявлениях, и по временам он бывает…
Алан поднял руку.
— Не беспокойся, мама, я не буду его раздражать. И потом, ведь мы с ним всегда отлично ладили. Мне просто не терпится поскорее с ним увидеться, честное слово.
Она улыбнулась.
— Тогда ступай, поговори с ним, приободри его немного.
У дверей Алан не выдержал и обернулся.
— Я все-таки скажу тебе одну вещь, мама. Поделюсь одним впечатлением. Я заметил, что тут все против всех друг друга предостерегают. В этом есть что-то пугающее.
— Алан… почему ты так говоришь?
— Нет-нет, в другой раз. Сейчас — к дяде Роднею.
На лестничной площадке перед дядиной дверью у Алана возникло какое-то странное ощущение. Из комнаты доносились звуки граммофона, и, пережидая, он прислонился к древнему комоду, испокон века стоявшему на этом месте. Рядом на стене висела большая старинная акварель — гротескная уличная сцена в некоем средиземноморском порту. В дальнем конце площадки находилось светлое окно, за окном по ярко-голубому небу бежали белые облака, а здесь, в закоулке, уже густели теплые сумерки гаснущего дня. Но странным было не это, а сама музыка, звучавшая в комнате дяди Роднея. Женщина — рыдающее, низкое контральто — прощалась с землей. Взмыли ввысь тонкие голоса струнных, оборвались и пропали. Нежным, чуть слышным перебором ответили арфы. Серебристые молоточки челесты рассыпались по глубокой тишине — будто где-то далеко, жемчужный и безразличный к людям в своей совершенной красоте, над разбитыми сердцами и мертвыми городами исподволь разгорался новый рассвет. «Ewig!» [1] — негромко оплакивала женщина покидаемую Вену. Простонали и замерли последние инструменты. Тишина росла. «Ewig! Ewig!» Светлеет небосвод, земля пробуждается навстречу Весне; и не слышно больше ропота прощанья, потому что человек обрел свой давно утраченный дом.
1
Вечно! (нем.)