Трое в новых костюмах
Шрифт:
— Ну, а как же иначе, отец? — вставила словечко мать.
— Ты выполнял свой долг, — продолжал отец, будто не слыша. — А мы здесь выполняли свой. Нам не в чем себя укорить, а пожалуй что и можно погордиться. Теперь так. Ты небось удивился вчера, что я не завожу с тобой серьезного разговора?
— Да нет, — отозвался было Герберт.
Но мистер Кенфорд, раз заговорив, любил довести речь до конца.
— Ну, да. Яне стал раньше времени объяснять, хотел, чтобы получился приятный сюрприз. Надо было еще выправить сегодня кое-какие бумаги. Для того мы с Артуром и ездили с утра в Лэмбери. И мы сделали все, что наметили, и даже выгоднее, чем предполагалось. Это касается твоего будущего,
— Еще бы, — ответил Герберт. — Как поживает старый Джо?
— С Джо все кончено. Перенес удар. Да он так и так не мог выращивать зерновые, не под силу ему было. Но сегодня я купил у него ферму со всеми постройками. И туда переберется Артур, как только мы вступим в права…
— Ай, Артур! А ты мне не говорил! — воскликнула Филлис.
Артур ухмылялся.
— Приказ был такой: молчок. Отличная ферма, ежели хозяйничать с толком.
— Сейчас речь о Герберте, — строго перебил его отец. — А вы свои дела можете обсудить позже. Ты понял, Герберт, что теперь получается? Артур переселится на ферму Эллерби. Здесь остаешься ты — ну и я, понятное дело, хотя я и Артура буду поддерживать, — но рано или поздно ферма достанется тебе. И не забудь, в наших местах лучше этой фермы нет. Так что вот так.
Все выжидательно, по-доброму смотрели на Герберта. Родные подумали о нем, подумали за него. А он-то! На сердце у него стало тепло, не из-за фермы — мысли о делах, собственности, деньгах еще не лезли в голову, — но его растрогала их забота о его будущем. Он даже не ожидал от них, ну разве что от матери, и как-то не заслужил, ведь он сидел среди них как равнодушный, настороженный чужак. Но теперь, устыдившись, он наконец вздохнул с облегчением, на глаза навернулись слезы: он почувствовал себя своим среди своих.
— Честное слово, отец, это просто замечательно, — пробормотал он, запинаясь. — Я совсем не ожидал… ничего такого… Не успел задуматься на эти темы… Я очень, очень благодарен…
Мать обвела всех торжествующим взором, словно говоря: «Вот видите!»
— Я и не предполагал, что вы можете купить целую ферму, — продолжал Герберт, — тем более такую большую, как у Джо Эллерби. Выходит, у вас тут дела и вправду шли отлично?
— Да, неплохо, — не без самодовольства подтвердил Артур.
Но тут опять взял слово отец:
— Да, мы пожаловаться не можем. Владение это доходное. А теперь еще одно такое же будет, надо только как следует взяться. Какую бы дурь ни затеяли в стране, тот, кто имеет хорошую собственную ферму, всегда останется в выгоде. Мы можем жить, и жить хорошо, пока они под угрозой голодной смерти в конце концов не возьмутся за ум. И не сомневайся, все правильно. Человек должен думать о себе и о своих близких, это — первейший долг. Сейчас на нашей стороне все преимущества. А почему? — Мистер Кенфорд обвел сидящих за столом вопросительным взглядом, не столько ожидая ответа, сколько нагоняя страху: пусть только попробуют его прервать! — Оно конечно, привозные продукты, может, и дешевле наших, но ведь за них, куда ни кинь, надо платить, верно я говорю? А платить теперь будет потруднее, чем раньше. Это уж точно. Пусть попробуют, сами быстро убедятся. А мы почти все, что требуется, можем производить сами. И можем брать хорошую цену.
— Ты, Герберт, просто удивишься, когда узнаешь, — жирно улыбаясь, произнес Артур. — Теперь положение другое, не то что тогда, когда ты уходил в армию. Совсем даже не то.
— Многие из тех, кто вместе с тобой пришли из армии, Герберт, — продолжал отец, — сейчас воображают, будто стоит им только потребовать себе то да се — хорошие дома, чистую легкую работу, большие оплаченные отпуска, и так далее, — и им, пожалуйста, все подадут на тарелочке. Но через годок-другой они уже будут голову ломать, куда бы половчей эмигрировать, и уже не до жиру им будет спрашивать, чистая ли их там ждет работа, будут ли оплаченные отпуска. Надо только видеть жизнь как она есть, и тогда все глупости, что теперь болтают, глупостями и объявятся. Но ты можешь не беспокоиться, Герберт. Мы об тебе позаботились, как и об самих себе, — а как же иначе, это не в заслугу нам я говорю, — и ты теперь будешь прочно стоять на земле, а пройдет время, и земля эта станет твоей собственностью. Вот так-то. И довольно об этом.
Действительно, сказанного было довольно, и с избытком. Чувства облегчения и причастности у Герберта опять как не бывало. Он снова почувствовал себя среди своих родных посторонним. Не говоря о двоих живых, вместе с ним надевших новые костюмы, было еще не меньше полусотни погибших и похороненных в пустыне, во Франции, в Германии, которые были ему гораздо ближе, чем эти, его домашние. Вспомнились разговоры: «Говорю тебе, браток, после войны все переменится». — «Прямо, выкуси-ка, как было, так все и останется!» — «А ты что скажешь, капрал?» Что тут скажешь? Что прочно стоишь ногами на земле? Интересно, на какой земле? Может быть, на одном из могильных холмиков обочь автомобильного тракта, где песок под ногами того гляди осыплется и обнажит указующий костяной палец или пристально зияющую глазницу?
— Ты что, Герберт? — спросила мать. — Плохо себя чувствуешь?
— Да нет… мне… — Он поспешно поднялся. — Я, пожалуй, выйду на воздух, подышу немного.
— Переел парень, а? — сказал ему вслед Артур. — Отвык, поди, от такого изобилия? Не можешь переварить?
— Не могу переварить.
Ночь была тихая, льдистая, необъятная, в вышине слабо мерцали звезды. Ночь ничего не говорила Герберту. Один человек — ничто перед этой стылой равнодушной бездной. Чтобы не дрогнуть сердцем, глядя в лицо ночи, надо шагать в рядах с другими, со многими, имея перед собой общую цель, двигаясь, пусть и в молчании, но чувствуя локоть соседа и ясно понимая задачу. А он сейчас был один. И, дав себе приказ молчать, не выражать своих настоящих чувств, чтобы вечер закончился так, как хотят они, Герберт вернулся в дом…
4
Эдди Моулд, здоровяк в коричневом костюме. Он проснулся утром, как в тумане, после всего выпитого накануне пива, недоумевая, где находится. Ему где только не приходилось ночевать — в палатках, на пароходах, в казармах, на дне окопов. А вот сейчас он, оказывается, у себя дома, в собственной постели. И притом один. Он стал размышлять об этом — Эдди Моулд был тугодум и к каждой неприятной мысли возвращался по нескольку раз. Он прибыл из армии, а его домик пуст — жены Нелли на месте не оказалось. Отправленная им телеграмма — это сержант его надоумил, сам-то Эдди к телеграммам не приучен — лежала нераспечатанная. И никакой записки от Нелли, она, может, и не знала, что он так скоро вернется. С другой стороны, по остаткам продуктов, которых ему хватило, чтобы худо-бедно сварганить себе ужин, было ясно, что она отсутствует всего день или, самое большее, два.
Два обстоятельства вчера вечером выбили его из колеи. Во-первых, пустой дом и отсутствие жены. Ничего себе: солдат вернулся домой. Сколько раз он об этом мечтал, а получилось — ничего похожего. А второе — фотография, увеличенный снимок их малютки, такую же, но маленькую карточку он таскал в кармане. Пока его не было, девочка умерла. И там-то узнать об этом было для него большим потрясением, а тут, в пустом доме, где ей бы бегать и топать ножками, оказалось еще горше, хоть он вроде бы и знал уже. Он долго разглядывал фотографию и совсем расстроился. А потом пошел к соседу Берту Россу, с которым вместе работали на карьере, он и сейчас там работал, и они вместе отправились в «Руно» и приняли по нескольку кружек.