Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
Борькины глаза стали круглыми. Он мигал ими, как оказавшаяся на солнечном свете сова.
— Решайся, Боренька, — продолжал Шурик. — В любом случае ты станешь знаменитостью. Войдешь в летопись нашего квартала... — И он похлопал себя по широкому карману с блокнотом...
— Или уже заслабило в кишечнике? — ласково спросил Лешка.
— У самого у тебя... — беспомощно огрызнулся Борька. И, видимо, не знал, что еще сказать. И сказал: — А тогда... он ведь тоже станет... знаменитостью...
— Ты — больше, — веско разъяснил Шурик. — Потому что вызов-то сделаешь ты. Ну? Согласен? Или уже раздумал мстить?
— Ничего я не раздумал... — промямлил Борька.
— Вот и молодец! — воскликнул Лешка. — Тогда иди за своим пистолетом!.. Фонарик, сгоняй к Севкину, позови его!.. А ты, Цурюк, жми домой, добывай патроны...
Борька побрел со Стрелки. Оглянулся.
— У нас Монька дома, опять начнет меня воспитывать...
— Давай, я схожу с тобой! — быстро сказал Фома. — При мне он не будет...
Когда Лодька и Фонарик пришли на Стрелку, почти весь народ (кроме Костика, не покинувшего поленницу) дугой стоял у колоды, как у ритуального камня. На ней лежал Борькин пистолет.
Все уперлись глазами в Лодьку.
— Ну? — сказал Лодька всем сразу (его противно подташнивало). — Я пришел. Зачем завали? — Хотя ясно было, "зачем".
Шурик Мурзинцев скрестил руки, глянул на Лодьку, потом стал смотреть поверх его головы и заговорил:
— Всеволод Глущенко! Ваш бывший друг Борис Аронский считает, что вы нанесли ему смертельное оскорбление... — Это звучало ужасно театрально, однако... надо признаться, внушительно. У Лодьки по спине пробежали колючие, как репейные головки, шарики.
— Он сам... — сказал Лодька. Получилось неуверенно и сипловато.
— Ты первый! — крикнул Борька. И его голос был вполне бодрым.
— Тихо! — велел Лешка Григорьев. — Противникам запрещено вступать в разговоры. За них говорят секунданты.
— Они ведь еще не противники, — разъяснил с поленницы Костик. — Потому что вызова еще не было.
— А кто они, друзья, что ли? — ухмыльнулся Рашид Каюмов. Изогнулся и почесал спину.
— Сейчас будет вызов, — пообещал Шурик Мурзинцев, который, видимо, считался секундантом Борьки. — Всеволод Глущенко, Борис Аронский вызывает вас на поединок и требует стреляться из пистолетов. Если только вы не принесете ему свои извинения...
Лодька глотнул и спросил:
— А почему я ему? А не он мне? Он ведь тоже...
— Потому что вызывает он! — вдруг сунулся вперед Фома. С непривычным для него возбуждением.
— Неверов, не вмешивайтесь, — строго произнес Шурик. — Хотя это
Фома снова качнулся вперед:
— Шур, скажи ему, что может не извиняться и не стреляться, а просто отпереться. Только пусть тогда порвет "герценское" удостоверение и больше сюда не ходит.
Он, конечно, имел в виду карточку из ватманской бумаги с со штампом страхового общества.
"Если и хотел бы, то не смог бы уже порвать", — мелькнуло у Лодьки. А утро вокруг было такое хорошее, с упругим солнечным светом, с пахнущим сосновой корой ветерком. И опять не верилось, что все это всерьез. Но стоило взглянуть на Борькино деревянно-беспощадное лицо, и ясно делалось: всерьез.
"Надо же, герой какой!.. А я что, хуже?"
Снова послышался голос Шурика:
— Ну так что, Глущенко? Вы готовы принести извинения Аронскому?
В Лодьке шевельнулись остатки благоразумия.
— Да, — выдохнул он. — Если он мне... тоже...
— Хрен с маком, — гордо произнес Борис Аронский.
— Ну и тебе такой же, — сказал Лодька почти с облегчением. И дальше сделал то, что со стороны выглядело, наверно, значительно и красиво. Твердыми шагами подошел к колоде и рядом с Борькиным положил свой пистолет.
Наступило молчание, в котором ощутилось увесистое к нему, к Всеволоду Глущенко, уважение. Только Борька пфыкнул губами.
— Тогда будем начинать, — подвел итог Мурзинцев.
И снова с высоты долетел голос Костика Ростовича:
— А как начинать? Ведь Цурюк еще не пришел!
Цурюк появился, словно только и ждал этих слов. Вид у него был вялый. Он посопел и раскрыл потную ладонь.
— Вот... Пороха нету, папка перепрятал патроны. А это я в старых карманах нашел...
На ладони лежали две свинцовые пульки от малокалиберки.
Все озадаченно помолчали. Наконец Фома выговорил:
— Тьфу... Цурюк ты и есть Цурюк. Все у тебя через спину. То есть ниже...
— А чё опять "Цурюк"... — заныл тот. — Я чё ли виноват, если он перепрятал? Я и так вон сколько раз... — Большие губы его искривились в скорбном изгибе, уголками вниз, в этих уголках запузырилась слюна. Маленькие глаза намокли. И в общем-то Цурюк был прав: он сделал все, что мог.
— Ладно, не хнычь, — бормотнул Лешка Григорьев.
— Я спички принес. Можно же спичками... — взбодрился Цурюк. — Во... — И выгреб из кармана два коробка.
— Теперь будем скрести до обеда, — угрюмо сказал Фома. — У кого ножик есть?