Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
— Как я в таких пойду домой?
Тогда Вовка Неверов сказал:
— Се... Лодь, давай я отвезу тебя до дома на багажнике.
Лодька подумал.
— Давай...
Расхлябанный велосипед Фомы мирно грелся на дальнем краю Стрелки, никто сегодня не канючил: "Дай прокатиться". Вовка вывел дребезжащего "коня" из-за поленниц на двор. Лодька сел на хлипкий багажник , взялся за пружины седла.
Поехали. По Герцена, потом по Первомайской, по обочине тряской булыжной мостовой, которую давно уже обещали заменить асфальтом. Когда подкатили к мосту, недавно украшенному двумя колоннами со звездами на макушках, Лодька сказал в спину Фоме:
— Вовка, а почему ты меня так вот... не терпишь?
— Это раньше было, — не удивившись отозвался Неверов.
— Ну... а почему раньше? Из-за ножа, что ли?
— Да при чем тут нож!..
— А тогда что?
Вовка ответил не сразу. И Лодька подумал, что не ответит совсем. Но Фома вдруг сказал:
— Не знаю... Завидовал, наверно...
— Кому? Мне?! — Лодька чуть не свалился с багажника.
— Тебе... Кому еще...
— Почему?
— Потому что... ты вот такой...
Вовка, вроде бы, усмехнулся, хотя определить это с точностью было нельзя из-за тряски.
Лодька неловко, но упрямо выговорил в Вовкин стриженный затылок:
— Какой?
— Помнишь, когда ты в том году испугался драться на шпагах?
— Я не испугался! Я...
— Ну, я и говорю: ты испугался не за себя. А я так не умел. За себя бояться умел, а за других нет... И было... противно...
Лодька решился еще на вопрос:
— А сейчас?
— Не знаю, — сказал Вовка Неверов. И вильнул рулем, потому что мост не спеша переходил упитанный серый кот. Хорошо хоть, что не черный...
Глава 3. Осколки
Мама оказалась дома. И была в хорошем настроении. Таком, что даже сперва не обратила внимания на Лодькины штаны.
— От папы письмо. Хорошие новости...
— Был пересмотр?! — возликовал Лодька.
— Н-ет... пока. Но папу переводят в Салехард. Конечно, тоже не Рио-де-Жанейро, но все-таки...
— У-у... — разочаровался Лодька, ждавший большего.
— Почему же "у"? Все-таки какой ни на есть город. Кино там, библиотека... А главное — порт. Пароходы туда плавают прямо от нас. Можно будет скопить денег и будущим летом вдвоем побывать у папы в гостях.
— Это что же?! Значит, до будущего лета он не вернется?
— Ну... вернется, наверно. Это я так сказала, на всякий случай... Ты мизантроп. Во всем сразу видишь темную сторону... Что у тебя с брюками?
— Ты тоже видишь сразу темную...
— Не юли. Что с тобой случилось?
Сказать полную правду было немыслимо. Но... если уж юлить, то удобнее придерживаться как можно ближе к истине.
— Драчка вышла на Стрелке. Цурюк... то есть Семка Брыкалин, дубина такая, всех довел до ручки своей тупостью. Ну, Лешка Григорьев... помнишь, сосед наш по той квартире... он и вделал Цурюку по фасаду. И неудачно так — у того юшка вдрызг из носа, прямо мне на штаны. Пришлось замывать, да толку-то. Наверно, придется замачивать и стирать...
— Ох и выражения! Что за "юшка"?
— Это из Катаева, "Белеет парус..."
— Катаев был в детстве одесская шпана, хотя и гимназист. Вроде тебя, только ты шпана тюменская...
— Но он стал писателем!
— Кем станешь ты, вилами на воде... Снимай штаны... И рубашку заодно, тоже замызгана... И майку. Ты в ней трубы чистил?
— В футбол играл с камышинскими... Мам, дай заодно и другие трусы, эти я промочил, когда чистил брюки...
— Неряха...
— Нет, я "ряха"... — и Лодька ушел за широкую спинку кровати. Переодеваться...
Потом, в новых трусах и майке, он поскакал в сарайчик, сжимая в кулаке спасенную во время переодевания "пулевую" бляшку. Там Лодька на рельсе-наковальне стамеской обрубил у свинцовой "амебы" лишние щупальца, подравнял края. Получилось что-то вреде старинной монетки — с неровной, но все-таки округлой формой. Лодька с краю пробил гвоздиком дырку, отыскал в на полке моток суровых ниток, продернул. Снова, как на Стрелке, покачал расплющенную пульку на ладони. "Спасибо, что пролетела мимо. Охраняй меня и дальше, ладно?" И надел нитку на шею...
Что ни говорите, а он был герой. Ну, или выражаясь поскромнее, "человек с изрядной долей доблести" (слова из книжки "Осенний десант"). Потому что не дрогнул, выстоял на настоящей дуэли (про штаны не будем, это личное Лодькино дело, которого все равно что не случалось). Дуэль была настоящая, пуля настоящая, а то, что Борька думал, будто заряд — холостой, лишь увеличило опасность... Когда-нибудь, изрядно повзрослев, Лодька поведает эту историю отцу (а заодно, может быть, и маме). И отец, помолчав, скорее всего, скажет: "Конечно, не очень-то умно, однако... достаточно смело..."
Ощущение смелости и победы сидело в Лодьке прочно и увесисто. И... тем неприятнее была виноватость, которая осторожненько так, но не переставая копошилась на донышке сознания. Эту виноватость Лодька в себе решительно задавил и вернулся в дом.
Мама, кажется, все еще переживала Лодькин рассказ.
— Я не понимаю... — она разогнулась над корытом. — Что у вас за компания? С драмкружковскими ребятами, с такими славными, ты что-то не поделил, а с этими, на Герцена, не разлей-вода...
— Бывает, что и "разлей"... — Лодька потрогал под майкой свинцовую бляшку. — Но они вернее и без всякой выпендрёжки... А "славные драмкружковские" сами поперли меня от себя, видать не ко двору... И Борьку от меня оттянули, а потом отпихнули и от себя. Теперь он у разбитого корыта, сам виноват...
— Разве нельзя помириться?
— Не-а... Я не буду. — (Видела бы она, как он целился!)
— Мадридские страсти, — вздохнула мама. — Уж лучше бы ты за девочками ухаживал... Со Стасей-то почему не поладили? Разве она из того же драмкружка?
— Из того же, — вздохнул и Лодька. — Но дело не в этом. Она уехала в Омск, насовсем...
— Вот так новость! — мама опять разогнулась.
— Да... Хорошо, что хоть записку прислала на прощанье... — Лодьку вдруг потянуло на откровенность. Видимо, от всех переживаний. — И хорошо, что я ее прочитал. Записка-то была зашифрованная, а шифр я выбросил. Спасибо Лёнчику, он его запомнил наизусть...