Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
А на крышу сарая зелеными искрами сыпались осколки разлетевшейся вдребезги банки...
Казалось, осколки падают очень медленно, и в этой растянувшейся секунде Лодька следил за ними, как за облетающими семенами клена. Потом стал смотреть на ребят. Сквозь тающий синий дымок лица их казались непонятными. Особенно у Лешки Григорьева. Он таращил глаза, раскрывал рот, вытягивал шею и, похоже, что-то кричал. "Пробки" из Лодькиных ушей вдруг выскочили, и он услышал Лешкин вопль:
— Откуда?! Гады! Откуда в стволе пуля!? Мы же не вставляли! Шурик, скажи! Мы не вставляли!..
Бледный Шурик Мурзинцев тоже открывал рот, но не слышно. И быстро кивал...
Ясная догадка пришла к Лодьке сразу. Ну, конечно же! Не хотели ни Лешка, ни Шурик кровавого поединка (не идиоты же в самом деле!) Сделали холостые заряды! (И правильно!) А кто-то (кто?!) все же толкнул в ствол пули. Все это стремительно раскручивалось в Лодькиной голове, и даже мелькнуло сравнение с дуэлью Печорина и Грушницкого, хотя у Лермонтова многое было не так... Но вместе с этими мыслями прыгала и вертелась еще одна — далекая от всякого героизма: Лодька снова ощутил предательскую сырость, скосил вниз глаза и увидел, что темное пятно все же проступило на штанах ниже живота. Вот гадство!
Чтобы не заметили, он быстро подошел к столпившимся у колоды ребятам. Когда стоишь вплотную, на живот тебе никто не глядит...
Лешка осип. И повторил уже с хрипом:
— Кто, я спрашиваю? У какого болвана чесались руки?
И все стали смотреть на Семку Брыкалина по прозвищу Цурюк, других болванов здесь не было.
Тот и не отпирался.
— А чё? — сказал он обычные в трудных случаях слова. И довольно связно объяснил:
— Я думал, про них забыли... Когда Костян с дров полетел... Гляжу, они лежат вон там, в ямке, ну и я... Чё ли зря я их принес? Ну и затолкал...
Лодьке почудилось, что в ушах у него опять пробки после выстрела — такое наступило молчание. В этой тишине Лешка вздохнул полной грудью, зажмурился, снова открыл глаза, медленно отвел руку и со всей силы вмазал Цурюку по роже.
Из носа у Цурюка вылетели большие красные капли. Много. И картечью ударили по штанам Лодьки, который стоял ближе всех.
Лодька не сразу понял, жалко ли ему Цурюка и прав ли перепуганный Лешка. В первый миг он радостно осознал, что спасен.
— Психи вы тут все! — заорал он, пряча за громкостью ликованье. — Я теперь как отстираю штаны?! — Он бросил у колоды пистолет и кинулся к бочке под водосточной трубой. Там он горстями начал плескать воду на брючную ткань, будто пытался смыть бурые, сразу подсыхающие пятна, а на самом деле маскировал прежнюю сырость свежей...
— Да ладно, Лодик, отстираешь, — сочувственно сказал издалека Мурзинцев. — Скажи спасибо, что жив остался...
— Ага, "спасибо"! Мне теперь хоть домой не приходи...
Цурюк сидел у колоды на корточках, прижимал к лицу растопыренные пальцы и скулил. Остальные стояли вокруг и галдели, перебивая друг друга. Фонарик пошел к бочке, достал из кармана поглаженных брюк очень чистый платок, намочил, отнес Цурюку.
— На, приложи к носу...
Цурюк приложил, но продолжал скулить:
— Сами заставили принести, а сами... Я откуда знал, что нельзя?.. Сами сказали: надо, а потом... За что по морде-то...
— Заткнись... — угрюмо сказал Лешка Григорьев.
— Ж... безголовая, — вставил свое слово Толька Синий.
— Всегда лезет, не в ту дыру, — поддержал его Гоголь.
И остальные что-то говорили. Но уже без ожесточения, виновато даже. Постепенно до всех доходило, что не так уж несчастный Цурюк виноват (при его тугой сообразительности). В самом деле, увидел в древесной выемке, недалеко от пистолетов, принесенные им пули, решил, что их забыли загнать в стволы, перепугавшись за Костика Ростовича. Ну и постарался для общего дела. Сообразить, куда приводит лишняя старательность, ума уже не хватило, не тот уровень...
А Лодька из общего перепутанного разговора, сбивчивых фраз, выкриков и ругачки все больше понимал, что про пистолеты знали почти все. Про то, что заряды в них холостые. То есть, думали что они холостые. Оказывается, пока Лодька ходил за порохом, Лешка и Шурик потихоньку объяснили про это каждому, даже Славику Тминову. Чтобы никто зря не переживал (вот почему все и смотрели так спокойно!). Мол, пусть Севкин и Арон выпалят друг в друга, а после этого помирятся. Дуэлянты ведь всегда мирились после поединка, если не сумели угрохать друг друга... Не ведали про такой план лишь Цурюк (ему просто не стали растолковывать, чтобы не начал болтать, балда) и Борька — чтобы думал, будто все по правде. А пули (черт бы их побрал!) забыли убрать с колоды, они там притаились, как в укрытии...
Лодька перестал отряхивать штаны и угрюмо уточнил у Лешки:
— Значит, кроме меня, знали все?
— Ну... не совсем так... — неловко отозвался тот. — Видишь, этот дурак не знал. И противник твой не знал тоже...
— Нет! — непривычно тонким голосом крикнул Борька. Он нехорошо кривил потолстевшее лицо (и опять были на губах пузырьки). — Я тоже знал! Я поэтому и целился прямо! Думал напугать! А мог ведь убить!.. — И он вдруг заревел, так же тонко, будто какой-нибудь третьеклассник. — Я же мог ему попасть в башку... гады...
А Лодька вдруг вспомнил почему-то, как ревел у колонки, окруженный чужими мальчишками Витька Каранкевич. Хотя ничего общего между тем и нынешним событиями не было. Разве что шевелился похожий стыд...
Борька мотнул головой — так, что со щек полетели искристые брызги, — подошел к бочке и стал там умываться, вздрагивая плечами. И, не оборачиваясь, повторил:
— Я же мог убить... из-за вас...
— Ему-то кто проболтался? — хмуро удивился Лешка.
— Я сказал, — небрежно объяснил Фома.
— Зачем? — спросили сразу несколько человек.
— А чтобы он не завибрировал коленками... когда будет целиться в Севкина. Чтобы тот почуял по всей норме, как в тебя целятся на дуэли...
Все помолчали.
— Ну, Фома, ты... личность... — непонятно произнес Лешка.
А Лодька... он просто не знал, что сказать. Он ничего не чувствовал сейчас к Фоме. И только хмыкнул:
— Все не можешь забыть свой ножик...
Фома глянул удивленно:
— При чем тут ножик?
Шурик Мурзинцев сказал: