Трон императора: История Четвертого крестового похода
Шрифт:
— И ты, и Грегор рискуете, если станет известно, что он приютил иудейку, — сказал я, снова повинуясь чувству долга.
— Если Грегор захочет, чтобы я ушла, придется так и сделать, — ответила она. — Но сначала нам нужно спросить его. — Она робко взяла меня за руку. — Идем же, Галахад. [37]
— Что, обязательно быть Галахадом? — возмутился я. — Галахад никогда не веселился.
Джамиля улыбнулась. Руки у нее были теплые. Они сжали мои пальцы. Мы оба слегка поежились, а потом поспешили обратно на север, к воротам возле Влахерны, через которые вошли вчера. Выйти из них оказалось проще простого. Отсюда до лагеря пилигримов было рукой подать, предстояло лишь подняться по небольшому склону в сторону монастыря.
37
Сэр Галахад — один из рыцарей Круглого стола, воплощение рыцарских добродетелей.
Лагерь гудел, охваченный безумной деятельностью; мы даже не сразу отыскали шатер Грегора. К нашему удивлению, он был почти пуст: вещи сложены, походный алтарь убран в особый сундук. Я испытал потрясение, узнав от единственной живой души, старика Ричарда, что мое надуманное решение императорской дилеммы на самом деле осуществилось: Алексея собираются короновать и сделать соправителем отца. Более того, Алексей в сопровождении почетного караула французских воинов уже перебрался во дворец, чтобы воссоединиться с отцом и мачехой. Исаак поклялся исполнить все немыслимые условия договора, заключенного его сыном с крестоносцами, того самого договора, который осмеял Бровастый, сидя в тюремной камере. Помимо выплаты двухсот тысяч марок серебром и других обязательств император собирался выделить десять тысяч воинов в помощь кампании и отрядить пятьсот рыцарей на бессрочную охрану Иерусалима. Пилигримы были в экстазе.
— Хозяин готов отплыть в Иерусалим, как только нам заплатят, — радостно продолжил Ричард. — Он вызвался прислать нас на помощь слугам Бонифация, которые сейчас складывают шатры, туда я и направлюсь сию минуту. А мессир Отто хочет воспользоваться минутой славы и обратиться к Бонифацию с просьбой об освобождении Лилианы. Потом будем праздновать весь день и ночь. Мы это заслужили!
И он ушел, насвистывая.
Мы с Джамилей остались вдвоем в шатре. Многозначительно улыбнувшись, она вынула из сундука одеяло и швырнула в дальний угол. Занавески там были подняты. Продолжая улыбаться и не сводя с меня глаз, она потянула за веревку и опустила занавес с одной стороны, потом неспешно прошла в другой угол и там проделала то же самое, так что шатер теперь оказался разделенным надвое; в задней половине, более уединенной и темной, на земле лежало расстеленное одеяло. Джамиля скользнула туда.
Я глянул в отгороженный занавеской угол, куда проникал свет из прорехи в потолке, и почувствовал, как сердце забилось прямо в горле, за адамовым яблоком. Джамиля лежала на одеяле.
— Присоединяйся, — сказала она.
Я шагнул туда, опустился на колени и положил ладонь ей на голову, словно родитель, благословляющий дочь. При этом все время смотрел на прореху в шатре. Потом только понял, что боюсь оторвать от нее взгляд, боюсь посмотреть Джамиле в глаза. Поэтому продолжал пялиться на потолок. Снаружи царила суета, но, несмотря на нее, в шатре стояла звонкая тишина.
— Ну вот и пришла та минута, — произнесла Джамиля. — Наконец-то. Ты сам это знаешь.
Она смотрела на меня, а я все еще смотрел на потолок, чувствуя ее взгляд.
— Какая минута?
— Та самая, когда ты должен заключить меня в объятия и насладиться мною.
— А-а, — только и выдавил я.
— Мы оба заслужили это, оба хотим этого, и наконец у нас появилась возможность.
Я зажмурился, набрал в грудь воздуха, потом все-таки опустил голову, открыл глаза и признался:
— Я боюсь.
— Почему?
— Здесь что-то замкнуло, — сказал я, показывая на грудь. — Ты хочешь это отомкнуть, а мне надо, чтобы все осталось как прежде.
— Почему?
Я покачал головой, отводя взгляд в сторону.
Она внимательно на меня смотрела.
— Знаешь, я очень любила своего мужа, но все же…
— Все не так просто. У меня на руках кровь.
— Ты только что предотвратил битву, которая могла бы унести десять тысяч жизней, — возразила она.
— А в результате величайшая империя христианского мира отдала свой суверенитет французским завоевателям. — В моих словах звучало отвращение. — То же самое случилось и в родном королевстве. Я не заслуживаю прощения, Джамиля. Что бы я ни делал, стараясь исправить положение, только усугубляю свои прошлые грехи. Так что все мои теперешние поступки не имеют значения.
Вместо того чтобы успокоить меня или изречь, как всегда, что-то умное, она просто пожала плечами и спросила:
— Если они не имеют значения, тогда зачем останавливать себя?
Я засуетился. Взглянул на нее. Потом в сторону. И снова на нее. И снова в сторону. И залился румянцем.
— Ты разрумянился, — тихо произнесла она без всяких эмоций, просто констатируя факт. — Значит ли это, что тебе хочется?
— Все не так просто. Это не то что покувыркаться с Лилианой. Для меня это означает что-то огромное, но сам не знаю точно, что именно.
— Тогда есть только один способ выяснить — попробовать.
— Одну минутку, — взмолился я, подняв руку.
Джамиля снова пожала плечами, устраиваясь поудобнее.
— Можешь не торопиться. Буду здесь во всем своем великолепии, с тем, что полагается и о чем ты уже мечтал, — руками, ногами, грудью…
— Одну минутку, — повторил я сердито. — Длинную минутку. В тишине. А потом насладимся.
Джамиля просияла.
— Хорошо!
Наступила тишина. Я постарался разобраться в своей душе.
— Ты ведешь себя ужасно неестественно, — не удержалась от выговора Джамиля, заставив меня буквально подпрыгнуть.
— Помолчи, — строго приказал я. — Теперь мне придется начинать минутку с самого начала. Так мы пробудем здесь до вечера.
Джамиля рассмеялась — как редко мне доводилось слышать ее смех!
— Да, это запомнится гораздо лучше, чем любая серенада или драгоценный подарок! — с одобрением объявила она.
Видеть радость на ее лице, которое становилось от этого таким прекрасным, тоже удавалось нечасто. Я даже позабыл о несмываемом пятне на своей душе и был готов к действиям. Склонился над ней, пока она продолжала смеяться, и прижался губами к ее губам. Смех у нее был такой заразительный, что я тоже невольно хмыкнул. Потом мы уже не смогли целоваться как следует из-за того, что нас разобрало веселье, поэтому терлись носами о щеки, шеи и уши друг друга, от чего нам было щекотно и мы еще больше смеялись. По-моему, я так не хохотал с самого детства. Я перекатился на нее и почувствовал, как она дрожит подо мной. Когда я потянулся к ее длинному подолу, она с готовностью начала помогать мне. Край юбки почти достиг нужной высоты, но тут я снова с нее скатился.