Тропа Журавушки
Шрифт:
— А Мэй или Гретхен попросить нельзя?
— Они не сумеют. Если уснут, их из пушки не разбудишь.
— А Бонни?
— У Бонни гости.
— Мальчишки...
— Мальчики совсем маленькие. Так поможешь?
Не хотелось мне сидеть с дядей Нэтом. Слишком больно было видеть его таким беспомощным. И все же я согласилась.
— Ладно. Но на рассвете я ухожу.
* * *
Я забилась в кресло у дядиной постели. Он спал, крепко сжимая палку. Над кроватью висела вышивка тети Джесси в рамке. Слова голубым крестиком: «Даже мартышки иногда падают с дерева». И под ними — пальма, с которой падает обезьянка. Мне всегда было ужасно жаль мартышку, обреченную вечно падать, застывшую в воздухе с удивленным выражением на морде. Мне хотелось, чтобы она вернулась на ветку целой и невредимой. Я боялась, что она разобьется.
К зеркалу туалетного столика был пришпилен снимок-«доказательство». Рядом стоял фотоаппарат. Но куда подевались все баночки и флаконы тети Джесси? А ее карманное зеркальце?
Ее вещи исчезали, как когда-то исчезли все вещи Розы. Ничто не напоминало о том, что в доме жил ребенок. Меня всегда огорчало, что они просто так взяли и вычеркнули Розу из жизни.
Щелк! Снова картинка из прошлого: две куклы, которые смастерила для нас тетя Джесси, когда нам было по три года. Мягкие, гибкие, большие — ростом с нас самих, настоящие трехлетние девочки, наряженные в наши собственные платья. У Розиной куклы волосы были светлые, мягкие, у моей — темные. Где они теперь? Мне ужасно захотелось их увидеть.
Меня так потянуло посмотреть, что лежит в нижнем ящике комода, что я не удержалась и на цыпочках прокралась к нему через всю комнату.
В ящике было аккуратно сложено теплое покрывало — свадебный подарок. Я провела по нему ладонью, пытаясь убедить себя, что под ним не может быть спрятано мертвое тело. Рука нащупала на самом дне квадратную шкатулку. Дядя Нэт резко всхрапнул во сне, и я быстро захлопнула ящик.
Затем я обыскала розовую ванную, пытаясь нашарить ключ. Между оконных рам пусто; нет ни в ящиках, ни в банках, ни в пузырьках. Нигде нет.
Я вернулась в спальню и подошла кокну. Может, дядя Нэт и тетя Джесси нашли Розе замену — меня? А вдруг дядя Нэт и тете найдет замену?
За окном стрекотал сверчок. Я машинально проследила за секундной стрелкой будильника. Двадцать пять градусов.
Дядя Нэт вздрогнул и открыл глаза:
— Роза?
— Нет, дядя, это я.
Он не отводил от меня взгляда:
— Да, я узнал тебя.
— Дядя Нэт, ты ведь не знаешь, где медальон, а?
— Какой медальон?
Я описала ему жетон. Дядя нервно затеребил край простыни:
— Замолчи. Прекрати.
— Почему? Ты что, знаешь, куда он делся?
— Замолчи.
Я пристально смотрела ему в глаза. Он был застигнут врасплох. И явно что-то скрывал.
— Так это ты его взял?
— Нет. Прекрати. Сердце так и скачет.
Но я уже вжилась в образ сыщика. Меня было не остановить. Не разжалобить.
— Что ты на самом деле искал в холмах? С кем ты встречался?
Он сжал палку и потряс ею в воздухе:
— Прекрати! Прекрати!
Я разозлилась так, что сама себя испугалась. Выбежала из комнаты и долго металась по гостиной, туда-сюда, туда-сюда. Как я смею ненавидеть дядю Нэта? Да я люблю его как собственного отца. Если не больше. Больше!
Ничего себе! Кожу пронзила сотня маленьких электрических разрядов. Оказывается, я знаю дядю Нэта лучше, чем собственного отца, и тетя Джесси была мне ближе, чем мама!
Когда я вновь заглянула в комнату, дядя Нэт уже спал. Я выдвинула ящик комода и открыла черную шкатулку. Ага! Мой медальон, а рядом — ключ.
Ключ подошел. Уж не знаю, что я ожидала найти, но явно не это. Едва начатая упаковка шприцов и памятка по инсулиновым уколам. Я думала, что знаю о тете все, и про «разыгравшийся сахар» слышала не раз, но понятия не имела, что тетя вкалывает себе инсулин.
В ящичке было кое-что еще. Под шприцами лежала коробка в форме сердца, а в ней незнакомый медальон с локоном светлых волос. А еще детский рисунок: палка-палка-огуречик, а рядом корявые буквы: М-А-М-А.
Я коснулась локона, провела кончиками пальцев по картинке. Вот и все, что тетя Джесси сохранила в память о дочери. Но зачем запирать память в ванной?
* * *
Дядя Нэт ворочался во сне.
— Зарой его, — отчетливо прошептал он. Затем: — Журавушка! — и продолжал повторять так, что мне стало нехорошо: — Выпустите меня! Выпустите меня отсюда!
Я больше не могла это выносить. Его ноги дергались под простыней, на лбу выступили капли пота. Я промокнула ему лицо влажным платком и хотела поправить подушку. Под ней лежала шелковая тряпочка. Тетина вышивка. Та самая, которую я положила с ней в гроб. Гиацинты, хлеб и тяжелая рука с небес.
Мне стало страшно. Как вышивка могла выпрыгнуть из гроба и забраться к дяде Нэту под подушку?
— Журавушка! Журавушка! — стонал он. Сжимая в руках подушку, я глядела в искаженное
мукой лицо. Я была не в себе. Я была не собой. Богом, если угодно. Я опустила подушку на это лицо, перекрывая воздух. И навалилась всем телом.
35. Возвращение
Рано утром я торопливо ушла прочь, не смея оглянуться. Если хоть украдкой бросить взгляд назад, неведомая сила утянет меня и засосет.
Я не могла избавиться от воспоминания: подушка все сильнее прижимается к неподвижному лицу. Меня переполняют любовь и ненависть. Я ненавидела болезнь, поймавшую его в силки. Я ненавидела себя за то, что на миг подумала о замене для тети Джесси. И в эту ненависть вплеталась безудержная, безграничная любовь к дяде Нэту, моему дяде Нэту, который и мухи не обидит, которому так отчаянно недостает любимой, который гоняется за призраками.
Навалившись всем телом, я мысленно кричала: «Так беги, догони же ее наконец!»
Его рука забилась в воздухе, поймала мое запястье, сжала. Внезапно я увидела свои ладони. Мои ладони. Никакие не руки Господа. Я сорвала подушку с его лица.
Он пристально смотрел на меня. Так глядели глаза-бусинки ящерицы. Так понимающе осматривала меня лиса. Я взбила подушку и подложила ему под голову. Аккуратно свернула вышивку и спрятала ее под подушку. Все это время он неотрывно следил за мной. Я села в кресло и сжала его ладонь. До самого рассвета никто из нас не проронил ни слова.