Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
Она чуть откинула голову, улыбнулась и протянула:
– Го-луб-чик! Да от Чернышевского всю жизнь клопами пахло! Пишите и не обращайте внимания.
Наконец я решился спросить, с кем имел честь говорить. Странная женщина засмеялась:
– А вы и не знали? Урожденная Боткина Александра Сергеевна, в замужестве Хохлова, профессор ВГИКа и внучатая племянница вашего дорогого Василия Петровича.
Меня как кипятком окатили. Как? Неделю бок о бок работать – и ни слова от архивных дам? Ну и божьи одуванчики!
Ничего не сказал, поцеловал ей руку и тоже заглянул в чудные, мерцающие невечерним светом глаза.
В поезде не спал. Одна фраза, один взгляд и голос распахнули дверь в прошлое: тени ожили, заговорили, заспорили. За вагонным окном улетали в темноту огни, стучали колеса, а мне виделось: свеча в железном шандале, стол, человек в очках и с бородкой клинышком неутомимо строчит, выписывая схему будущего – светлого, радостного. И вот оно, это будущее, за окном: нищая Россия, запечатанные уста, лагерная пыль. И общий труд…
Засыпая под стук колес, слышал голос: «А вы и не знали? А вы и не знали!..»
1997
Совесть русской истории
История изучения либерализма отечественными исследователями – печальная повесть о том, как под чужой потолок подводят и чужое имя дают. Десятилетиями наводили тень на плетень, пока не пробил звездный час возвращения великих имен: Хомякова, Ивана Киреевского, Кавелина, Милютиных, Грановского… И теперь, пробившись сквозь мглу классовой лжи, мы поняли: нас обокрали.
Сегодня ранние либералы-западники и славянофилы предстали перед изумленными взорами моих современников блестящей плеядой русских мыслителей, чей вектор гуманизма не подлежит сомнению, но тридцать лет назад простая истина скрывалась во тьме египетской, а мне надо было писать диссертацию об одном из представителей этой плеяды – Василии Петровиче Боткине. Измаявшись на ухабах и в болотах советской историографии с ее недосказанностью, двусмысленностью, я снова помчался в Москву – на сей раз в Московский университет к профессору Сергею Сергеевичу Дмитриеву.
О нем ходили легенды как о ходячей энциклопедии: русскую старину знает не хуже своей биографии, и трудно перечислить все, что его волнует. Имя свое он сотворил трудами по истории отечественной культуры, православной церкви, русской общественной мысли. О Дмитриеве, отнюдь не преувеличивая, можно сказать словами Герцена о Грановском: «Он думал историей, учился историей и историей впоследствии делал пропаганду».
Мне посчастливилось знать многих неординарных историков, но этот человек выделялся яркой, неповторимой индивидуальностью. И когда слышу или сам пишу о «неприслоненной» России, то образ ее выступает с ликом Сергея Сергеевича.
Нет, он не шумел в печати, не издавался на Западе, жил тихой, размеренной жизнью ученого-книжника. Но Господи, сколько силы, неуступчивости и сопротивления духовному вырождению таилось в этой далеко не стоической личности, перекинувшей мост от святого Сергия Радонежского в нигилистический двадцатый век!
Пришел к нему на кафедру в завьюженный январский день семидесятого года. Навстречу поднялся старик с рыжей бородкой, в черной академической шапочке. Я представился и попросил пояснить темные места в истории либерализма. Старик вскинул брови, не скрывая озадаченности, посмотрел на часы, вздохнул (ясно: явился в неурочный час) и спросил тоном недоумевающего простака:
– А о каких темных местах идет речь?
Я стал рассказывать. Вот уж за окнами утихла метель, угомонился студенческий коридор, вызвездило, а он слушал, не прерывал. Когда же я выдохся, встал и изрек:
– Не в истории либерализма темные места, а в вашем образовании: источников не знаете, о славянофилах рассуждаете весьма примитивно. – Взглянул на окно и закончил: – Приезжайте, когда устраните эти белые пятна, и прежде всего потрудитесь над историей христианства.
Я ушел несолоно хлебавши. Приехав в Воронеж, с головой погрузился в эпоху сороковых годов, потом принялся за Священное писание. И открылись мне истоки учения о свободе личности. Открылись, но остались далекой звездой. Много лет прошло с потерями, страданиями, прежде чем смог я изжить следы своего атеистического воспитания.
Осенью снова приехал к Сергею Сергеевичу и был на сей раз принят весьма радушно.
Зашла речь о Боткине. Профессор слушал, не скрывая одобрения. Под занавес я коснулся публицистики и не без апломба «глубокомысленно» заметил, что случалось-де и Василию Петровичу впадать в тяжкий грех плагиата.
– Что вы имеете в виду?
Я напомнил о боткинском обзоре германской литературы за 1842 год, куда он включил большой фрагмент из брошюры молодого Энгельса «Шеллинг и откровение» без ссылки на источник. Друзья похваливали, Белинский восхищался, а Боткин кривил в усмешке губы. Такая вот история.
– Ну и что? – сердито отозвался Сергей Сергеевич. – Какой здесь плагиат? Известно ли вам, батенька, что литераторы той эпохи, в отличие от нашей, не страдали комплексом цитатничества и неукрашали страницы обильными ссылками на каждое чужое слово, более того – сами порой предпочитали печатать статьи, не указывая своей драгоценной персоны!
Это была такая решительная отповедь намерению тащить свою мораль в прошлое, что я до сих пор краснею до корней волос, вспоминая профессорский урок. Впрочем, он был не единственным.
Последние месяцы перед защитой диссертации пришлось жить в Петербурге, приезжая в Воронеж на одну-две недели и снова возвращаясь на берега Невы, но связь с Дмитриевым не прекращалась: шла переписка, и эти письма раз за разом очищали меня от шлаков вульгарной социологии.
Впоследствии я не раз брался за перо, пытаясь нарисовать портрет этого удивительного человека, но каждый раз в раздражении бросал начатое: не получается! И лишь совсем недавно меня осенило: профессор Дмитриев – живое воплощение духа, и чтобы нарисовать его облик, нужно дать читателю возможность погрузиться в мир его мысли. Поэтому без сожаления уступаю несколько страниц печатного текста длинной цитате, почти полностью приводя здесь письмо, полученное мною от Сергея Сергеевича 26 января 1972 года: