Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
И вот однажды случай свел меня с ним за одним столом. Мы сидели, весело пили молодое яблочное вино за здоровье «вновь испеченного» кандидата исторических наук Зиновия Анчиполовского. Язык развязался, и я, не утерпев, спросил:
– В Веймаре стоит памятник Шиллеру и Гете. Они взирают на потомков, взявшись за руки. Но известно: в жизни они друг друга ненавидели. Ваше имя повторяют вместе с именем Валентина Овечкина или наоборот. А как вы в жизни относились друг к другу?
Троепольский вонзил в меня взгляд подслеповатых, слезящихся глаз, достал платок, обтер худой
Я понял: вопрос бестактный. Троепольский и Овечкин были заединщиками в борьбе за возрождение русской деревни, но не в застолье. Овечкин пал, сраженный Бахусом, а Троепольский терпеть не мог поклонения этому божеству. Годы, отшельником проведенные им на среднерусском просторе (в компании соловьев, жаворонков и четвероногих друзей), позднее выплеснутся из его груди лебединой песней – повестью «Белый Бим – Черное ухо», подлинным шедевром непокоренной русской литературы.
С Зиновием Анчиполовским связано мое сотрудничество с журналом «Подъем».
Рассказывать об этом человеке – значит рассказывать о торжестве культуры над варварством, о глубокой духовности старой русской провинции. Лавируя между «серпом» и «молотом» социалистической цензуры, он выводил на журнальные страницы авторов, мучившихся ностальгией по человеческому в человеке. С его именем связано первое и второе рождение Андрея Платонова, Тихона Задонского, раннего Бунина. Он-то и дал зеленый свет моим очеркам о московских западниках – друзьях Алексея Кольцова, о Николае Станкевиче – полузабытом русском шеллингианце.
Но дело было, конечно, не в публикациях, увидевших свет с его легкой руки, а в многочасовых беседах с этим удивительным человеком. То сизым утром, когда солнце в дуб поднималось, то тихим, теплым вечером гуляли мы по узким улочкам старого Воронежа и говорили, говорили. Душа многого не принимала, а излить наболевшее можно было не каждому. Анчиполовский слушал, спрашивал и поддерживал огонь. И если я, несмотря на тяжкий грех измены самому себе, все-таки состоялся, то в этом немалая заслуга Зиновия Анчиполовского.
Когда-то Белинский, вспоминая Станкевича, заметил: «Он для меня был полезнее университета».
Мои воронежские друзья и знакомцы!
Душа хранит все наши встречи, все наши будни и праздники.
Ни передать, ни выплакать ту тоску, которая гложет сердце, навечно прикипевшее к вам, – тоску одиночества. Или то тоска о невозвратно ушедших, унесенных ветром днях молодости?
Как бы то ни было, велик соблазн повторить слова Белинского по отношению к каждому из вас. И все-таки не повторю, не возьму грех на душу. «Дань сердца и вина» вам – за вашу страсть, за вашу дружбу, за ту поддержку, благодаря которой я всегда ощущал у себя за спиной крылья юности, но если бы не было университета – Воронежского университета, – я вряд ли состоялся бы как личность, как человек, достойный общения с вами.
Поэтому все, что я сказал и написал к этому часу, все, что скажу и напишу в будущем, все сиюминутное и вечное, что движет мною в моем дерзании, – это священный дар памяти о вас… и о Воронежском университете, который стал для меня вторым, после материнского, настоящим домом. Домом, где я заново учился жить и мыслить: рядом с культурой, вместе с культурой, в сердце культуры.
2001
На Пречистенке в архиве
1968 год. Последние дни зимы и первые теплые ветры весны. Иду по Пречистенке, старательно обхожу лужи и шепчу пастернаковские строчки:
Февраль. Достать чернил и плакать!Писать о феврале навзрыд,Пока грохочущая слякотьВесною черною горит.В ту «розовую» пору я писал дипломное сочинение о жизни и деяниях Василия Петровича Боткина и приехал работать в московских архивах.
Просмотрел фонды отдела письменных источников Исторического музея, получил допуск в отдел рукописей Ленинской (теперь Государственной) библиотеки, и вот иду в святая святых – Музей Льва Толстого.
Об архиве знаменитого писателя ходили легенды. Еще бы! Это, пожалуй, единственное в своем роде хранилище не распыленного по городам и весям эпистолярного наследия писателя и переписки с ним современников. Для исследователя толстовский архив – сущий Клондайк! Наследие Боткина, например, рассредоточено по пятнадцати архивам Москвы, Петербурга, Нижнего Новгорода, Франции, Испании… Попробуй-ка объехать да поработать! Но – наука требует жертв.
Бывалые историки предупредили меня: получить доступ к фондам музея ох как нелегко. «А, чем черт не шутит!» – подумал я и направился на бывшую Кропоткинскую в белокаменный старинный дом.
Поднялся по мраморной лестнице на второй этаж и робко постучал в кабинет заместителя директора музея Эдуарда Григорьевича Бабаева. Представился, изложил просьбу и приготовился ко всему.
Красавец директор, услышав про Воронеж, просиял и, мечтательно закатив агатовые глаза, сладко протянул:
– Ах, Воронеж!.. Кольцов, Никитин…
– И Мандельштам, – добавил я.
– Да, и Мандельштам. Любите поэзию?
Я стал рассказывать о белокаменных сказках – обителях в лесах Севера, о папоротниках-гигантах Сахалина, о ночных полетах над океаном в бытность мою авиатором. Бабаев перебил:
– Стихи пишете?
– Разве это главное?
– А что главное?
– Услышать, как поют по весне на боровой опушке снега, как хрустит под первым снегом зеленая трава.
– Гм! Однако… – снова протянул он и на сей раз взглянул иначе – в глаза, а не на мои раскисшие десятирублевые ботинки, пускавшие по зеркальному паркету лужицы.