Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

Бухарин Анатолий

Единственное, чем могли похвалиться правоверные марксисты-ленинцы, – это половодьем двойной морали, двойной политики, двойной экономики.

Вспоминаю встречу с молодым, но уже известным в начале семидесятых историком либерализма Валентином Шелохаевым.

1971 год. Ленинград. Осень. Умаявшись от трудов праведных в архиве, мы ужинаем в маленьком, уютном ресторанчике-поплавке на Неве. Когда прошли по первому, второму и третьему кругу, у моего московского собрата по цеху загорелись глаза и он доверительно спросил меня:

– А кто был в России самым трезвым в общественно-политическом отношении? Либералы, социал-демократы, анархисты, народники, а?

– Конечно, либералы, – ответил я без раздумий.

– Дай руку, старик! Я тоже так думаю!

Через год вышла в свет его монография о роли кадетов в первой русской революции, где он их давил, душил и размазывал на большевистской стенке. И таких Шелохаевых было – не счесть. В приватных разговорах за чашкой чая, на кухне, на даче они не скрывали своих сомнений и симпатий к отверженному племени рыцарей свободы, но как только выходили на кафедру или появлялись со своими статьями в журналах, их было не узнать. Неподкупные могильщики либеральных идей – ни больше, ни меньше!

Конечно, политическая ситуация в стране в начале семидесятых была иная, чем в 1937 или в 1949 годах. Уже никого не расстреливали, за редким исключением (Валерий Саблин), зато работали на полную мощность «психушки» и не останавливался конвейер вынужденной эмиграции. Время от времени отдавались приказы об очередной «охоте на ведьм» или устраивались «воспитательные» погромы в институтах Академии наук. И хотя за нашей спиной уже была хрущевская оттепель и джина из бутылки выпустили, но нашим незримым спутником оставался страх, превращавший умных людей в трусливых рабов, парализовавший их волю. Система продолжала работать.

Многое можно было бы поведать о жертвах страха, но ограничусь только одним эпизодом.

1969 год. Воронеж. Средняя школа № 27. Идет заседание педсовета. Я, завуч, выступаю с докладом о педагогической помощи трудновоспитуемым детям. Указав на банальные причины детской преступности: плохую организацию досуга школьников, вялость работы классных руководителей, заорганизованность пионерской дружины и комсомола, – пытаюсь обратить внимание на ее объективные предпосылки. Говорю о нищете, о безотцовщине, о жестокости Уголовного кодекса и о многом другом.

Директор школы, Александр Дмитриевич Шубин, сидит красный, как рак, и пылает гневом.

– Как?! Вы допускаете наличие у нас объективных причин преступности? Это же антисоветизм! – рычит он, не пытаясь дослушать моих размышлений.

Я начинаю возражать, доказываю правомерность такой постановки вопроса, но он решительно обрывает меня.

Сразу же после педсовета объявляют о заседании партийного бюро и начинают по горячим следам обсуждать мои заявления…

Все было до боли знакомо: та же рутина, тот же набор речевых штампов, тот же металл в голосе. Многое стерлось в памяти, но я хорошо запомнил страстное, накаленное ненавистью ко мне выступление преподавателя военной подготовки – подполковника в отставке, бывшего летчика и кавалера пяти боевых орденов Александра Вяткина. Не вытирая белых клубков слюны в уголках рта, он не говорил, а визжал, требуя моего исключения из партии.

Предложение закаленного большевика не поддержали, но за выговор с занесением в учетную карточку проголосовали почти единодушно. Бюро Ленинского райкома КПСС ограничилось устным выговором.

Помню еще, как, прощаясь со мной на улице, председатель партийной комиссии – седой, как лунь, старик с военной выправкой – посоветовал мне руководствоваться в жизни пословицей: Знайка на порожке сидит и молчит, а Незнайка на печи лежит да песни орет. Мол, будь умницей: умей молчать.

Примерно такой же совет дала мне и тетушка Анисья в пятьдесят втором, когда я отправлялся учиться в Актюбинскую авиационно-техническую школу: «Запомни: ласковый теленок двух маток сосет».

Прошло лет пять после злополучной истории, о которой я уже и не вспоминал, но однажды судьба вновь столкнула меня с визгливым подполковником. Было это в купе московского поезда. Я сразу же узнал его, а он – меня. Разговорились.

«Большевик» поздравил с защитой диссертации (земля слухом полнится), а потом стал жаловаться на старые раны и рассказывать о том, как и где его увечили.

Да, это был не тот воин, что сидит под кустом и воет. Сто пять боевых вылетов на знаменитом штурмовике «ИЛ-2» – «Черной смерти», как его окрестили немцы. Потерял в воздушных боях шесть стрелков-радистов, да и сам над Кенигсбергом пылал синим пламенем.

Я, не скрывая любопытства, слушал, не пропуская ни одной живой подробности. Кроме обычного исторического интереса, подогревал интерес профессиональный: спустя десять лет после войны, я служил в авиационном полку механиком «ИЛ-10» – модификации «ИЛ-2».

Когда воспоминания утомили подполковника, я, улучив момент, спросил:

– Вы герой войны и не раз смотрели черту прямо в глаза. Как же сподобились стать трусом на гражданке? Знали, что я был прав тогда, в шестьдесят девятом, а все же топтали меня? Я еще понимаю директора школы – этого осколка Берии, которому надо было бы отмыться от грехов в Колымских лагерях, где он истязал зеков. Понимаю и учителей, которые, как Саврасы, бегут по кругу и боятся потерять работу, очередь на жилье, детский сад. А вы чего боялись? Квартира в центре Воронежа, дача в Рамони, машина, военная пенсия! Одним словом, полная независимость. А вы вели себя как последний холоп.

Он не обиделся, только потер рукой серебряный ежик на голове и прямо взглянул мне в глаза:

– Я и сам не знаю, как докатился до такой жизни. По-моему, все началось в тридцать шестом. Арестовали и расстреляли брата, тоже военного летчика. В тридцать девятом я сумел-таки поступить в Батайское летное училище. И началось. Чуть что – и меня грозили выгнать. Как-то «скозлил» (учились летать на «УТ-2»), и тут же нагоняй: «Социалистическую собственность хотел угробить?! За брата мстишь?!» Не инструкторы, а язвы. Пришлось быть тише воды, ниже травы.

Наконец закончил. Началась война. Не знаю, герой я или не герой, но в те годы ничего не боялся. Страх, конечно, остался. Какже без страха? Это только в кино поют парни бравые, а мы крестились и молитвы читали перед вылетом. Можно по пальцам пересчитать пилотов первой военной волны – тех, кто уцелел. Было жутко и… хорошо! Настоящая мужская жизнь.

После победы служил заместителем командира полка по летной работе. И снова вернулся этот проклятый страх. Страх перед возможной отставкой (у меня ведь семилетка, а полк пополнялся выпускниками летных училищ и академий), страх перед каждой инспекторской проверкой техники пилотирования.