Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
И снова тишина.
Конечно, «банкиршу» приняли в ряды КПСС.
Но дело не в балагане, который был домом родным для нашего партийного руководства. Он и сейчас продолжается, только по другим сценариям и в других ипостасях. Беда в единомыслии, насаждавшемся в молодых умах. И долго еще будем мы платить за «потешные огни» морально-политического единства.
Пробиться через джунгли идеологии удалось немногим. Оглушенные ревом пропаганды, подстегиваемые кнутом страха, миллионы старых и молодых русских оказались пленниками нормативного мышления. Глубокую и точную оценку этой драме дал в 1969 году Александр Твардовский. Объясняя
Вот чем, замечу и я, объясняется легкое объединение людей на почве ненависти, отрицания.
Моя карьера в комсомоле быстро закончилась. Нутром почувствовал: ВЛКСМ расколот на два противоположных, потенциально враждебных лагеря – для рядовых членов и для аппарата, из недр которого пополнялись ряды партийной номенклатуры. Второй из этих лагерей уже давно выполнял функцию если не карательную, то явно охранительную, действуя при этом в полном соответствии с указаниями Комитета государственной безопасности.
На XI Пленуме ЦК ВЛКСМ в 1935 году в качестве первейшей задачи всей воспитательной работы комсомола выдвигалась необходимость высматривать и распознавать врага, а также бороться с ним методами экономического воздействия, организационно-политической изоляции и физического истребления. Рецепты, которые дал комсомолу в то время Сталин, в пору хрущевской оттепели были осуждены и подвергнуты жесточайшей критике – на словах. А на деле, как свидетельствуют факты, преследование инакомыслящих никогда не прекращалось.
И все же, все же с комсомолом связаны и многие мои светлые воспоминания. Я знавал немало ярких, неординарных комсомольских вожаков. Не уходят из памяти комсорг кузнечно-прессового цеха Уралвагонзавода Борис Мальцев, человек-легенда – первый секретарь Краснотуринского горкома ВЛКСМ Игорь Селянин. Из пластовских запомнились Галина Оськина, Борис Федоров, Геннадий Беспалов… Никто из них не попал на политический олимп: одни ушли в науку, другие вернулись на заводы, третьи сошли с круга.
Подлинную историю комсомола еще предстоит написать. Отождествлять целинников, первопроходцев сибирской глухомани, тысячи талантливых, честных людей с сусловскими и андроповскими подручными нельзя. Да, история комсомола драматична, окроплена кровью и слезами, но это наша история, которая таит в себе немало поучительного для дня сегодняшнего…
Первым секретарем горкома я проработал год. Время потерь: в декабре 1961 года похоронили первенца – дочку, в мае следующего года – маму. Единственное радостное событие – стал студентом заочного отделения философского факультета Московского университета.
В двадцать шесть лет решения принимаются мгновенно – это «старость ходит осторожно и подозрительно глядит». Когда после двух лет учебы в Москве у меня возникла возможность перевода на исторический факультет в Воронеже, я, не задумываясь, подал заявление об отчислении и начал новую страницу своей биографии – биографии историка, которая оказалась магистральной линией моей судьбы. Свершилось главное в моем тогдашнем понимании значительного: мы пробились в университетский город, рядом была Москва.
Да, мой путь в историю не типичен, не прям. А должен ли он быть прямым? У каждого своя судьба. Университет закончу, отметив тридцать первый день рождения – возраст защиты диссертаций молодыми да ранними.
Конечно, учиться надо в свое время, но по отношению к историкам эта аксиома в значительной степени условна, ибо прежде, чем разгребать пыль веков, надо побродить, потолкаться по свету и убедиться: человек – и земное божество, и, как говорил Ключевский, – «величайшая скотина в мире». Свет и тени человеческого бытия, их вечные переливы должны быть пропущены историком через призму сознания-сердца – лишь в этом случае он состоится как самобытный профессионал, как Мастер. И это важно, ибо нет для историка ничего тяжелее на свете, чем крест раба чужой идеи.
Итак, Воронеж. Здесь мы прожили почти пятнадцать лет.
Воронежские края – родина моей супруги Валентины. Здесь, в дивном древнерусском городе Рыльске, она родилась, здесь выросла в кругу большой и дружной семьи, и здесь же решилась моя судьба историка. Но обо всем по порядку.
В Рыльскя впервые наведался осенью 1962 года. Волновался страшно: какая она – моя новая родня? И еще: какая она – коренная Русь? Все мы вышли из ее полей и лесов. Сколько веков она жила вразнос, отправляя своих сыновей то добрым словом, то под конвоем в города и веси от Балтики до Тихого океана! Теперь мы все: уральцы, сибиряки, дальневосточники – россияне и «евразийцы». А исконная Россия, сердце русской культуры, сжалась среди наших гигантских просторов до маленького пятачка, о котором, едва сядешь на самолет, приходится восклицать подобно автору «Слова о полку Игореве»: «О, русская земля! Ты уже за шеломянем еси!» («О, русская земля! Ты уже за холмом!»).
До Рыльска добирался через Курск. Подлетая к Курску, вглядывался в необозримые ландшафты, раскинувшиеся внизу, и сердце сжимала боль: обезображенные топором, лысые берега рек, истерзанные оврагами и стройками поля…
На рыльский автобус я опоздал и решил переночевать в Курске, в гостинице «Москва», благо – оказалось свободное место.
Направляюсь в номер, открываю дверь и вижу «чудную» картину: за столом, уставленным дюжиной бутылок, восседает одноглазый старик с черной повязкой на лбу, а вокруг него бесами вьются мужики, распевая во всю ивановскую частушки. И дым коромыслом!
Увидев меня, хозяин застолья (так мне подумалось) протянул густым баритоном:
– Кто такой?
Я представился.
Одноглазый удовлетворенно хмыкнул и продолжал задавать вопросы:
– А ты трактор «фордзон» знаешь?
– Слышал, – я пожал плечами.
– А я, – он вытянул над бутылками руки, – вот этими трудовыми пахал на «американце»!
Тут вмешались «бесы»:
– Да не было никакого тракториста, как нет сейчас никакого писателя. Исписался!
Я ничего не понимал: «фордзон»… писатель…
А старик, вперив в сотрапезников немигающий, прибивающий к стенке взгляд, поднялся и грохнул по столешнице кулаком:
– И не буду писать ни о кукурузе, ни о главном кукурузнике!!!
– И правильно сделаешь, – прозвучал чей-то голос.
В кромешном табачном дыму я разглядел другого старика, примостившегося в углу. Мужики оторопело уставились на нежданного союзника «тракториста-писателя», а он, ободренный вниманием, продолжал:
– Крестьянство под корень вывели. Знамо ли дело? И всё гонють, гонють к черту на рога…