Трудовые будни барышни-попаданки
Шрифт:
— Перепала чашечка. Дарья-то Сергеевна скуповата, основной ящичек припрятала, но перед людьми посовестилась, чтобы сразу подарок на стол не подать. Аккурат самовар поспел, так она и велела лакею заварить свежего.
— И что, правду говорят, это нечто особенное?
— Ну, в лавке в уездном-то городе такого не купишь. Вроде чай, а глоток выпьешь, летом отдает — то ли малинкой, то ли земляникой. То ли цветом липовым. Но не им.
— Да-а… и держит вдовушка себя с достоинством, хотя перед людьми не чинится. Вот уж правду говорят, лучше
После большого приема в Голубках
— Эх, Алеша, братец мой, домосед. Жаль, не поехал со мной. Теперь как расскажу, так спорить станешь, не верить.
— Ты, любезная сестрица, расскажи сначала, чтобы мне знать, во что не верить.
— Говорила же я — старая барыня в Голубках души от ревизий укрывает. По сказкам будто сорок, а на деле-то сотни две, если не три.
— С чего же ты так решила, сестричка? Сама считала?
— Братец, когда ты ходишь стрелять своих вальдшнепов да уток, ты же их не считаешь, а заранее видишь, на каком озере их много, а на каком нет. Так и тут. Если сорок душ, откуда, например, на столе английская ветчина? Хозяйка, конечно, говорит, что сама сделала, но не верится — своя была солонина солониной. И на кухне, конечно, повар француз, а не Ванька.
— Сестрица, после войны с Бонапартием этих поваров-французов — как мышей на гумне…
— Нет, братец, настоящий повар. Как все приготовлено да подано: хлеба кусочек ровненький, буженина, огурчик, да еще клюквой украшено. И соус густой, даже не сразу понять из чего. А в корзинке из тонкого теста — паштет из разного мяса и пряная горчица. Нет, если только сорок душ, так не примешь. На какие шиши голубковская барыня дом отстроила? В прошлую-то зиму, помнишь, чуть дворня ее не перемерзла вся, а нынче — городские палаты, не меньше. Глазки в пол, конечно, каждая опускать может да про глину с соломой врать. А только хозяйский глаз не обманешь — большие деньги в те стены вложены, а не навоз!
— Маменька, скажи, так этот Степа сын барыни или нет?
— Нет, Сашенька, свет мой. У Эммы Марковны одна дочка — Лизонька, а Степка — служанкин сын.
— А одет как барчук. Меня помладше, а себя как взрослый держит. Маменька, ты позволила бы мне с ним играть, если бы знала, что он служанкин сын?
— Даже не знаю, золотце. Я как услышала, что это не барчук, а ребенок кормилицы, уж хотела этого Степку прижучить — как ты мог помещичьему сыну укоры выговаривать.
— Это когда я куклу стал у Лизы отнимать?
— Да, Сашенька. Но Эмма Марковна тоже права, когда сказала — «ребятишки сами договорятся, они ведь не дерутся, не кричат». А еще говорит, что так при царском дворе принято: воспитателям велено, когда у царевичей и царевен досуг, не мешать им играть с детьми придворных, даже самого низкого звания. Это им великая княгиня говорила, когда институт посещала.
— Маменька, а мне можно теперь играть с Варькой и Петькой?
— Завтра решим, сыночек. Сегодня ты в дороге умаялся, спи.
— Ох, старость — не радость. Внученька, подсядь поближе и расскажи про новую голубковскую барыню. Как она из себя? Правда, чудная вертихвостка?
— Так, бабушка, и не так. Молоденькая очень, ровесница моя. Одета модно…
— Знаю я эту новую моду — будто крестьянка в исподнем под дождь попала. Дали бы нам, старикам, перемереть, а потом это все придумали бы. А характером она как, повадками?
— Спокойная, улыбается все время. На любой вопрос готов ответ.
— Улыбается… Недаром говорят: смех без причины — признак дурачины. А самое-то главное узнала?
— Отчего у нее печи лишь с утра топлены, а к вечеру все равно жарко?
— Не притворяйся! Правда ли, что полюбовник ее из столицы сюда приезжал, в ноженьки бросался, а потом ушел и удавился? Вызнала у дворни?
— Ах, бабушка, не получилось. И Аглашка заговаривала, и я сама снизошла, денег сулила. У всех один ответ: барыню спрашивайте. Старалась, старалась…
— Ох, не любишь бабку, внучка. Мне что, помереть, этого не узнав? Велю в следующий раз меня в кресле в тарантас занести и сама туда поеду.
— Федотка, вызнал что приказано?
— Вызнал, Антипыч. И вправду наземом печи топят. И людскую, и барскую половину.
— Чудно. Небось не продохнуть от такой топки.
— Не, Антипыч, я наземные дрова видел — не пахнут. Они видом — как толстые ковриги, да просушены.
— Быть такого не может.
— Так и знал, что не поверишь, потому одну привез. Чуешь же сам, что не пахнет. Так что докладай барину: вправду сухим наземом топят. И про угощение не забудь.
— Федотка, ты же там угостился, быть иначе не могло. Аль не угощали?
— Барыня и вправду велела кучерам вынести по стакану с закуской. Так время зимнее, пока обратно ехали, все веселье ветер унес. Обещал, Антипыч, стакан, коли вызнаю, теперь угощай.
— И что же, правда, что огненные колеса по вечеру были?
— Правда, папенька.
— Прямо во дворе? Подле дома? Сколько ж денег у нее, ежели и службы поджечь не побоялась, и на воздух, почитай, такой кус пустила!
— Службы далеко были, папенька. А во дворе светло от ламп чудных. А колеса огненные ножками-то в ушатах с водой стояли, искры прямо туда и сыпались. А еще тиятр представляли!
— Тиятр? Да где ж она, окаянная, столько людишек взяла?! Когда же их обучила? Князьям впору таким забавляться!
— Да не такой тиятр, папенька. Не с актрисками. Лампу ту яркую за полотно белое натянутое спрятала. И за ним фигуры разные представляли, из бумаги вырезанные. Да так живо! Под конец Петрушка стал сор да листья в сторону нашу мести, так гости аж со стульев повскакали — показалось, прямо в лицо те листья летят!