Трудовые будни барышни-попаданки
Шрифт:
Итак, что я могу предпринять? Как минимум попытаться разузнать, что делал Анатоль в Санкт-Петербурге после моего отъезда. Что-то же заставило его спешно ехать в нашу глушь?
Самой отправиться за ответами — не вариант. У меня ребенок, хозяйство и нет свободных денег. Написать кому-то? Кому?
Память Эммочки услужливо перелистнула несколько страниц прошлого. И выставила перед моим мысленным взором череду фигур.
Свекровь, Капитолина Порфирьевна. Дама незлая, но чуть глуповатая, склонная много болтать и мечтать о несбыточном. Полностью покорная мужу не то что
Свекор. Степан Михайлович Шторм. Мужчина грузный, солидный и медлительный. Характером суров и категоричен. Есть только два мнения — его и неправильное. Раз взяв что-то в голову, не передумает.
Собственно, с его подачи Эммочку и отправили восвояси. Дошло до Степана Михайловича, что вдова его сына романы крутит, стыда не боится.
А откуда дошло?
Вот!
Нежнейшая и приятнейшая Авдотья Петровна Сологубова, вдова надворного советника, наша соседка и первая сплетница Коломны. Она и донесла на Эммочку. Она вечно все лучше всех знает. Даже то, что происходит на другом конце Петербурга. Она не может держать новости в себе. И очень, очень падкая на лесть. Обожает выступать третейской судьей в чужих семейных разборках (которые сама частенько провоцирует) и покровительницей молодежи.
Вот ей-то мы и напишем. Что-то в таком духе: мол, милейшая Авдотья Петровна, спасите-помогите, снизойдите до несчастной. Подскажите, как со свекрами помириться, да что вообще произошло, да я, бедная, совсем не того хотела… Короче говоря, между этими слезами и вздохами вполне можно вставить пару нужных вопросов. Вроде того, что супостат-то, что меня преследовал, честную вдову, неужто на том успокоился? Может, еще к кому приставал?
Я почти уверена, что мне ответят. И выложат все сплетни отсюда и до Пасхи Христовой. А я почитаю и подумаю…
Мысль показалась настолько дельной, что я не вытерпела, подскочила с кровати, в которую все же забралась. Накинула на ночную сорочку шерстяной капот и собиралась уже отправиться в кабинет, как дверь сама скрипнула и приотворилась. Из темноты вынырнула маленькая фигурка, зябко поджимавшая одну босую ножку.
— Маменька? — тихо сказала она.
Детский голосочек был полон даже не страха, а какой-то безнадежной тревоги и обиды. Я вспомнила, как меня, в самом раннем детстве, укладывали спать раньше, чем обычно, или в наказание, или потому, что родители хотели посмотреть фильм. Тревожный, болезненный, бесформенный сон и внезапный ужас среди ночи. Например, я вдруг узнала, что фарфоровая кошка на верхней полке шкафа стала настоящей тигрицей, и проснулась, когда она прыгнула на меня с высоты, выставив передние лапы с когтями, каждый из которых величиной с мою ручку. Ни мама, ни папа долго не могли забыть мой крик.
— Маменька, — повторила Лизонька, — ба… бабай ходит.
Я обняла теплое тельце, подняла на руки.
— Лизонька, кто тебе сказал про бабая?
— Лу… Луша. Она казала: бабай беёт кто не спит. поснулась, а он ходит.
Последние слова утонули в слезах. Это и к лучшему. Страх без слез — как и горе без слез. А вот Луше я завтра устрою такого бабая-перебабая!
В порыве гнева я чуть не сжала Лизоньку. Потом дунула ей в лицо, чуть-чуть подбросила, еще и еще. Кто-нибудь сказал бы: ребенка разгуляете. Но он и так разбуженный и разгулянный хуже некуда.
После пятого подброса на заплаканной мордашке появилась улыбка.
— Пойдем, Лизонька. Со мной тебе никакой бабай не страшен, — сказала я.
И мы вышли из спальни. От импровизированного фитнеса я слегка утомилась и остановилась.
— Ой, — сказала Лизонька, — бабай!
Не успела я возразить, как услышала скрип половиц. И увидела бледный огонек.
Глава 37
Еще шаг — и мы встретились лицом к лицу с так называемым бабаем. С Михаилом Федоровичем Вторым. Полуприкрытая ладонью свеча освещала белую рубаху и лицо, сделав гостя похожим на ангела, посетившего грешную землю. Хорош, стервец. В другой ситуации я бы даже полюбовалась.
Только вот мысли на этом ангельском облике были совершенно не ангельские. И я их прочла сразу.
В первый миг на лице была маска восторженно-страстной романтичности. Можно сказать, байронической демоничности, столь модной нынче в столицах, да, пожалуй, и во многих поместьях.
Ну понятно. Для такого персонажа заночевать под одной крышей с прекрасной дамой и не овладеть ею — нанести оскорбление и ей, и себе. Будь я одна, он мгновенно был бы передо мной на коленях: «Я ваш, чтобы вы стали моею!»
Зуб даю, как говорили пацаны во дворе моего детства, две из трех институток перед таким порывом бы не устояли, а третья сожалела бы всю оставшуюся жизнь.
Однако Лизонька разрушила этот план. И во второй миг я увидела сосредоточенное, рассерженное, даже злое лицо: да как посмел кто-то встать на моем пути. Или нет — будто моя дочка пришла со мной в драматический театр и засвистела в свистелку в самый сакрально-трагический момент. Или выскочила на сцену, как Буратино, убив прекрасную постановку.
Но гость столь же мгновенно понял, что роль Карабаса-Барабаса ему сейчас как козе баян. Поэтому на лице появилась новая маска, елейно-сентиментальная.
— Какое прекрасное дитя! — проговорил он. — Ты почему еще не в кроватке? Хочешь, я расскажу тебе…
— Немедленно разуйтесь! — перебила я его повелительным шепотом.
— А… почему? — Глаза у Михаила Второго стали большие-пребольшие.
— Разуйтесь, пока вы не перебудили весь дом своим топотом! — теперь я шипела, как королевская кобра на сокровищах. — Разуйтесь и ступайте к себе!
Сама развернулась и направилась с Лизонькой в детскую.
— Маменька, а почему дядя-гость ходит? — спросил ребенок, когда мы тихонько вошли в комнату. Луша и Степка спали мертвым сном на топчане, который по моему настоянию поставили возле Лизонькиной кровати. В моем доме женщины с детьми на полу спать не будут! Это я объяснила всей дворне твердо. Одна только Павловна пока сопротивлялась и упорно ложилась на войлок, правда не в моей спальне, а в собственной каморке. Той самой, куда выходила задняя стенка кухонной печи.