Труды по россиеведению. Выпуск 5
Шрифт:
Катаклизмы XX в. привели к тому, что в Евразии возникла альтернатива доселе господствовавшей в мире европейской цивилизации. Евразиец Петр Савицкий патетически вопрошал: «Не уходит ли к Востоку богиня культуры, чья палатка столько веков была раскинута среди долин и холмов Европейского Запада..? Не уходит ли к голодным, холодным и страждущим..?» 65 – 66 .
На первый взгляд этот вопрос повторяет слова Достоевского, призывавшего русских отвернуться от неблагодарного Запада и обратить взгляд на Азию. На самом деле речь идет о другом. Достоевский не подвергал сомнению европейский характер русской культуры. Наоборот, русские с их способностью вчувствования в тончайшие нюансы европеизма для Достоевского – больше европейцы, чем сами жители Европы. Но так как надменные европейцы не желают признать за русскими это преимущество, нам следует устремить наш цивилизаторский порыв в сторону Азии: «В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами. В Европе мы были татарами, а в Азии мы европейцы».
65
Савицкий Петр. Поворот к востоку. В кн.: Исход к Востоку… С. 3.
66
Там же.
С рассуждениями евразийцев эта мысль мало согласуется. Если уж искать духовных предков евразийства, то скорее придется признать сходство с Константином Леонтьевым, которому тоже хотелось отгородить Россию от Запада глухой стеной. Леонтьев указывал на туранский компонент национального характера русских: «Только из более восточной, из наиболее, так сказать, азиатской – Туранской, нации в среде славянских наций может выйти нечто от Европы духовно независимое» 67 . Вместе с тем между взглядами Леонтьева и евразийством существуют принципиальные различия. Леонтьев – в противоположность евразийцам – не отвергал западную культуру как таковую. Его критика была в первую очередь направлена на буржуазный и демократический дух, который восторжествовал, как казалось Леонтьеву, в этой культуре в результате Французской революции. Все симпатии Константина Леонтьева принадлежали старой, феодально-аристократической Европе.
67
Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. СПб., 1885-1886. Т. 1. С. 285.
Таким образом, отыскать прямых предшественников евразийства среди русских мыслителей прошлого нелегко. Радикально порывая со всеми феноменами западноевропейской культуры, выдвигая в истории русской государственности на передний план татаро-монгольское наследие и призывая чуть ли не весь мир подняться против господства Европы (тут у евразийцев были очевидные точки соприкосновения с большевиками), идеологи евразийства по существу встали на новый путь. Взвинченная риторика, странноватый комплекс идей евразийства отвечали революционному характеру эпохи, породившей их концепцию.
Но с такими же крикливыми декларациями, с не менее причудливыми идеями выступали в те годы и некоторые властители дум в Германии. И они тоже грезили о преодолении гегемонии Запада, а заодно – о разрушении традиционных принципов цивилизации.
Не «восстание масс» (X. Ортега-и-Гассет), а бунт интеллектуальных элит – вот что нанесло гуманизму самый ощутимый удар, писал об этом в 1939 г. русский историк и публицист Георгий Федотов 68 . Наглядным подтверждением этих слов может служить так называемая консервативная революция в Веймарской республике. Подобно евразийству, консервативная революция насчитывала в своих рядах немало рафинированных умов и блестящих стилистов. В отличие от нацистских демагогов они подкапывались не только под политический, но и под духовный фундамент первой немецкой демократии. Хотя у «консервативных революционеров» были кое-какие предтечи (непрямые предшественники были и у евразийцев), как особое явление консервативная революция приобрела отчетливые черты лишь в связи с событиями 1918–1919 гг. Без «переживания войны», без Версаля и без Веймара подобный идеологический феномен едва ли был возможен.
68
Федотов Г. К смерти или к славе. В кн.: Новый Град 14 (1939). С. 102.
Само по себе обозначение «консервативная революция», оксюморон, составленный из несовместимых понятий, говорит о необычности, парадоксальности того, что под ним подразумевалось. «Национальная спесь, не желающая… смириться с военным поражением, – пишет в этой связи политолог Ганс Бухгейм, – пока что еще не могла двинуться на своего врага и потому ополчилась против собственного государства, как если бы ликвидация этого государства была первым условием национального возрождения» 69 .
69
Buchheim Hans. Das Dritte Reich. Grundlagen und politische Entwicklung. M"unchen, 1958. S. 54.
В то же время – и это резко отличало их от большевиков – сторонники консервативной революции отрицали настоящее не во имя «светлого будущего», а ради торжества старой, восходящей к Средневековью имперской идеи. И здесь параллели с евразийством особенно бросаются в глаза. Радикальная новизна, говорил Н. Трубецкой, есть не что иное, как обновленная далекая старина; всякое радикальное обновление апеллирует к древнему, а не к недавнему прошлому. Трубецкой имел в виду отталкивание евразийцев от послепетровской России во имя Святой Руси. В свою очередь немецкие «консервативные революционеры» отвергали эпоху Вильгельма II и прославляли средневековый рейх.
Для них тяжелые условия Версальского договора (впрочем, не более тяжелые, чем условия, продиктованные Германией большевистскому правительству в Брест-Литовске) были достаточным основанием для того, чтобы разнести в щепы существующий европейский порядок. Уязвленное национальное самолюбие – вот что стало господствующим мотивом их умонастроения и основой их тактики; утолить эту боль не могли никакие ссылки на общее европейское и христианское наследие.
«Мы – народ в узах, – писал в 1923 г. Артур Мёллер ван ден Брук, один из зачинателей консервативной революции. – Тесное пространство, в котором мы зажаты, чревато опасностью, масштабы которой непредсказуемы. Такова угроза, которую представляем мы, – и не следует ли нам претворить эту угрозу в нашу политику?» 70 .
70
См. Moeller van den Bruck Arthur. Das Dritte Reich. Hamburg, 1931; Moeller van den Bruck A. Der politische Mensch. Breslau 1933. S. 32–43, 69–71, 110–111, 121–122.
Отвращение к Западу и либерализму у немецких антизападников приняло, пожалуй, еще более решительные формы, чем у евразийцев. Несомненно, это было вызвано тем, что в Германии радикальные идеологи обратили свою критику прежде всего против внутриполитического противника, то есть против политического строя, установившегося после 1918–1919 гг. Евразийцы же рассматривали своего политического контрагента внутри страны – большевизм – при всех оговорках все-таки как альтернативу западной демократии 71 .
71
См. Luks Leonid. Die Ideologie der Eurasier im zeitgeschichtlichen Zusammenhang. B.: Jahrb"ucher f"ur Geschichte Osteuropas 34 (1986). S. 374–395.
Многое из того, что присуще было советскому режиму – террор и в особенности культурную политику советской власти, – евразийцы не принимали. Пропагандируемая большевиками так называемая пролетарская культура, говорили они, на самом деле – лишь примитивное подражание все той же западной культуре. Вместе с тем евразийцы считали особой заслугой большевиков то, что те сумели в значительной мере восстановить распавшуюся в 1917 г. Российскую империю. С сочувствием отнеслись евразийцы и к солидаризации советского государства с колониальными народами в их борьбе против европейских метрополий 72 .
72
См. Трубецкой Н. Мы и другие. В: Евразийский временник. Книга четвертая. Берлин, 1925. С. 77.
Что касается «консервативных революционеров», то их отношение к собственному государству было непримиримым. Заимствованный у Запада либерализм был объявлен смертельным врагом немцев – да и всего человечества. Для Мёллера ван ден Брука либерализм – «моральный недуг народов»: он являет собой свободу от убеждений и выдает ее за убеждение 73 . Здесь отчетливо слышится характерная для певцов консервативной революции наставительная, морализаторская нота. Гуманизм для авторов, находящихся под впечатлением несправедливого Версальского договора и потому готовых разрушить весь мир, – это «слюни», предмет насмешек, что не мешает им, не моргнув глазом, обвинить либералов и либерализм в нравственном индифферентизме.
73
Moeller van den Bruck Arthur. Das Dritte Reich.