Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Я живу во Франции, торговлей занимаюсь.
— А, так вы француз?
Мартин промолчал.
— Где вы остановились? — продолжал спрашивать генерал.
— В одной гостинице на бульваре… как его…
— Бульвар Лос-Льянос?
— Кажется. Да, так он называется.
— Там у ворот еще контора дилижансов? Не правда ли?
— Да, сеньор.
— Значит, это та самая гостиница. И долго вы собираетесь пробыть в Эстелье?
— До тех пор, пока мне не скажут, будет ответ или нет.
— Как вас зовут?
— Мартин Тельягорри.
— Хорошо. Можете идти.
Мартин поклонился и отправился в свою гостиницу. В дверях он столкнулся с Иностранцем.
— Куда вы пропали? — спросил тот. — Я искал вас.
— Ходил к главнокомандующему.
— В самом деле?
— Да.
— И вы с ним виделись?
— Еще бы! И отдал ему письма, которые для него привез.
— Черт возьми! Вот это прыть! Я не хотел бы иметь вас соперником в газете. Что же он вам сказал?
— Он был отменно любезен.
— На всякий случай остерегайтесь. Вы знаете, ведь они настоящие бандиты.
— Я выдал себя за француза.
— Ба, это неважно. Нынче летом они расстреляли одного немецкого журналиста, моего друга. Будьте осторожны.
— О! Конечно, буду осторожен.
— А сейчас пойдемте ужинать.
Они поднялись по лестнице и вошли в большую кухню, где какие-то люди из местных жителей и солдат вели неторопливую беседу. Сели ужинать за широкий стол, который освещала подвешенная к потолку масляная лампа с несколькими горелками.
Старый маленький человек, усевшийся во главе стола, снял берет и начал читать молитву; вслед за ним обнажили головы и все остальные, кроме Иностранца, Мартин указал ему на оплошность, и тот, спохватившись, поспешил сдернуть свою шапку.
За ужином маленький старик говорил больше всех. Это был наваррец с Эбро. Внешность его вызывала отвращение: приплюснутый нос, косой взгляд, торчащие скулы, черный берет, надвинутый на глаза так, словно этот человек инстинктивно хотел скрыть свой взгляд. Он вступался за Росаса Саманьего, главаря разбойничьей шайки и убийцу, который в ту пору находился в заключении в Эстелье; старик не видел ничего страшного в том, что Саманьего сбрасывал людей в пропасть Игускиса, поскольку это были либералы и нечестивцы, возводящие хулу на его бога и его веру.
Маленький старик рассказал несколько историй из прошлой карлистской войны. Одна из них была просто отвратительной и подлой. Как-то раз, когда он шел вместе со своим отрядом, они увидели возле реки десять или двенадцать молоденьких солдат, которые стирали свои рубахи.
— Мы их всех штыками прикончили, — сказал старик с улыбкой, а потом лицемерно добавил: — Да простит нас бог.
Весь вечер он разглагольствовал о подобных «подвигах». Этот кровожадный мерзавец наслаждался, вспоминая о своих злодеяниях, жестокостью прикрывал свою трусость, грубость свою выдавал за прямодушие, а подлость преподносил как изворотливость. То, что он был и фанатик и карлист, делало его зверем вдвойне.
Негодяй принялся классифицировать карлистские батальоны по их достоинству; первое место, естественно, занимали наваррцы, поскольку сам он был наваррец, потом шли кастильцы, затем алавезцы, после них гипускоанцы и, наконец, бискайцы.
По мере того как разгорался спор, становилось понятно, что в карлистской среде царил дух страшной ненависти; си девшие за столом наваррцы, баски, алавезцы, арагонцы и кастильцы смертельно ненавидели друг друга.
В них пробудилось все то подпочвенное, кабильское, что скрывается за чувством местного патриотизма в жителе любой испанской провинции{168}. Они поносили друг друга, называя трусами, мошенниками и разбойниками.
Мартин задыхался в этом притоне; не дожидаясь десерта, он встал из-за стола. Иностранец последовал его примеру, и оба вышли на улицу.
Моросило. В полутемных тавернах, в желтом свете керосиновых ламп виднелись компании солдат. Было слышно, как перебирают струны гитары; время от времени в темноте и молчании улицы чей-то голос запевал хоту.
— Мне уже надоела эта дурацкая песня, — проговорил Мартин.
— Какая? — спросил Иностранец.
— Хота. Хвастливая она, по-моему. Мне кажется, что я слышу этого старого наваррца из гостиницы. Тот, кто ее распевает, словно хочет сказать: «Я всех сильней, я всех благородней, я всех отважней».
— А разве наваррцы не отважней остальных испанцев? — спросил лукаво Иностранец.
— Не знаю, я, во всяком случае, так не думаю. Будь у меня пять сотен солдат, я бы сию же минуту взял штурмом Эстелью и спалил бы ее.
— Ха, ха! Вы необыкновенный человек, Мартин.
— Я говорю так, потому что уверен в этом.
— Я тоже уверен в этом и жалею, что у вас нет пяти сотен солдат. А что вы думаете о людях с Эбро?
— Ничего не думаю, они уже сами решили, что, кроме них, нет в Испании прямых и верных людей, а все потому, что они вечно говорят грубости и хоту поют.
— Значит, для вас это пение как бы подделка под храбрость и силу?
— Да, вроде.
— Прекрасно. В моей ближайшей статье я напишу об этом. Вы не видите ничего дурного в том, что я воспользуюсь вашими суждениями?
— Нет, почему же, ведь мне-то от них никакой пользы.
Они продолжали гулять, но как только удалились немного
от площади, их окликнул часовой и заставил вернуться. На площади было пустынно. Когда они обошли ее несколько раз, с ними поздоровался ночной сторож и спросил:
— Что вы тут делаете?
— Разве гулять здесь запрещено? — спросил Салакаин.
— Нет, конечно, только час для прогулок не очень подходящий.
— Мы поздно поужинали и решили пройтись, — сказал Иностранец. — Не хотелось сразу укладываться спать.
— Почему вы не идете гуда? — спросил сторож, указывая на ярко освещенные балконы одного из домов.
— А что там такое? — спросил Мартин.
— Казино, — ответил сторож.
— Что там сейчас делают? — поинтересовался Иностранец.