Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Да она еще и рассердилась! Но я не пойму, что со мной с тех пор происходит: почти все женщины мне кажутся красавицами; как вышел я из дому — еще и получаса, ручаюсь, не прошло, — я уже успел влюбиться в трех, да что я говорю — в четырех. У одной были такие чудные глаза, другая с роскошными волосами, а только что я влюбился в двух сразу, брюнетку и блондинку, они смеялись, как ангелы. И я шел за каждой из четырех. Что же это такое?
— Дорогой Аугусто, родник любви спал, застыв в глубине твоей души, ибо не было ему применения. Пришла Эухения, пианистка, она встряхнула тебя и глазами своими всколыхнула эту заводь, где спала твоя любовь; любовь проснулась, забила ключом и, переполняя тебя через край, разливается во все стороны. Когда человек вроде тебя по-настоящему влюбляется в женщину, он заодно влюбляется и во всех остальных.
— А я думал, все наоборот… Кстати, смотри, какая брюнетка! Звездная ночь! Правду говорят, что черное лучше всего поглощает свет! Ты видишь, сколько скрытого света чувствуется в ее волосах, в черном янтаре ее глаз? Пойдем за нею!
— Как хочешь…
— Да, так я думал, что все наоборот, что когда человек по-настоящему влюбляется, то его любовь, которая раньше рассеивалась на всех, сосредоточится на одной женщине, а все остальные должны казаться ему ничтожными и неинтересными. Смотри, смотри, какой блик солнца на ее черных волосах!
— Что ж, попробую объяснить тебе. Ты был влюблен — очевидно, сам того не зная — в женщину, Но абстрактно, а не в ту или другую. Когда же ты увидел Эухению, абстрактное стало конкретным, женщина вообще стала данной женщиной, и ты влюбился в нее, а теперь ты, не забывая Эухении, перенес свою любовь почти на всех женщин, ты влюбляешься во множество, в род. Итак, ты перешел от абстрактного к конкретному, а от конкретного к родовому, от женщины вообще — к одной женщине, а от нее — к женщинам,
— Да это метафизика!
— А разве любовь не метафизика?
— Бог с тобой!
— Особенно в твоем случае. Ведь твоя влюбленность совершенно церебральная, или, как обычно говорят, головная.
— Это ты так считаешь!.. — воскликнул Аугусто, слег «ка задетый и раздосадованный: слова о головной влюбленности уязвили его в самое сердце.
— И если уж ты споришь, скажу тебе, что и сам ты только чистая идея, вымышленное существо.
— Неужели ты считаешь, что я неспособен по-настоящему любить, как все люди?
— Ты влюблен по-настоящему, я тебе верю, но влюблен только головой. Ты думаешь, что влюблен.
— А разве быть влюбленным не значит думать, что ты влюблен?
— Нет, нет, дорогой, это гораздо сложнее, чем ты воображаешь!
— Как же определить, объясни мне, влюблен человек или только считает, что влюблен?
— Знаешь, лучше оставим этот разговор и поговорим о другом.
Когда Аугусто вернулся домой, он взял на руки Орфея и сказал ему: «Давай подумаем, Орфей, какая разница между тем, влюблен ты или думаешь, что влюблен! Влюблен я в Эухению или нет? Разве, когда я ее вижу, не бьется у меня в груди сердце и не воспламеняется кровь? Разве я не такой, как все мужчины? Я должен доказать им, Орфей, что я такой же, как они!»
Во время ужина он задал Лидувине вопрос:
— Скажи мне, Лидувина, откуда видно, что человек влюблен по-настоящему?
— И о чем вы только думаете, сеньорите!
— Скажи, откуда это видно?
— Ну, как вам сказать… Он говорит и делает много глупостей. Когда мужчина по-настоящему влюбляется, с ума сходит по какой-нибудь женщине, он перестает быть человеком.
— Чем же он становится?
— Он становится… ну, вроде как вещь или ручной зверек. Женщина делает с ним все, что захочет.
— Тогда, значит, если женщина влюбляется, или, как ты говоришь, сходит с ума по мужчине, мужчина тоже делает с нею все, что захочет.
— Это все-таки не совсем одно и то же.
— Как?
— Очень трудно объяснить, сеньорито. Но вы по правде влюбились?
— Сам пытаюсь это выяснить. Но глупостей, отчаянных глупостей я еще не говорил и не делал… как мне кажется…
Лидувина больше ничего не сказала, а Аугусто спросил себя: «Действительно ли я влюблен?»
XI
Когда на следующий день Аугусто пришел в Дом дона Фермина и доньи Эрмелинды, прислуга проводила его в гостиную со словами: «Сейчас позову». На минуту он остался один и как бы в пустоте. Грудь сжимало как обручем. Его охватило тревожное чувство торжественности момента. Он сел, сразу же встал и для успокоения начал рассматривать картины на стенах; среди них был и портрет Эухении. Ему вдруг захотелось удрать, спастись бегством. Но тут послышались быстрые шаги, и Аугусто, как кинжалом, резануло по груди, а голову, заполнил туман. Дверь гостиной отворилась, вошла Эухения. Бедняга оперся на спинку кресла. Она же, увидев, как он помертвел, сама побледнела и остановилась посреди гостиной; затем подошла к нему и спросила прерывистым, тихим голосом
— Что с вами, дон Аугусто, вам плохо?
— Нет, нет, ничего.
— Чем вам помочь? Вы чего-нибудь хотите?
— Стакан воды.
Как будто усмотрев в этом спасение, Эухения вышла, чтобы принести ему стакан воды, и сделала это очень быстро. Вода колыхалась в стакане, но еще больше колыхался стакан в руках Аугусто, который пролил воду на подбородок, не отрывая ни на миг глаз от Эухении.
— Если желаете, — сказала она, — я прикажу приготовить вам чашку чая, а может, хотите, мансанильи или липового настоя? Уже прошло?
— Нет, нет, ничего, все в порядке, благодарю вас, Эухения, благодарю. — И он вытер воду с подбородка.
— Ну хорошо, теперь присядьте. — И, когда они уселись, продолжила: — Я ждала вас все эти дни и велела прислуге впустить вас, даже если не будет дяди с тетей, Я хотела поговорить с вами наедине.
— О Эухения, Эухения!
— Побольше хладнокровия. Я не воображала, что мое присутствие на вас так подействует, я даже испугалась, когда вошла сюда: вы были похожи на мертвеца.
— Я и впрямь скорее был мертв, чем жив.