Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Нам необходимо объясниться.
— Эухения! — воскликнул бедняга и протянул руку, которую тут же отдернул назад.
— По-моему, вы еще не в таком состояния, чтобы мы могли говорить спокойно, как добрые друзья. А ну-ка! — И она схватила его руку, чтобы пощупать пульс.
Пульс у бедного Аугусто лихорадочно забился, он покраснел, лоб его пылал. Глаз Эухении он уже не видел, не видел ничего, кроме тумана, красного тумана. На миг ему показалось, что он теряет сознание.
— Пощадите, Эухения, пощадите меня!
— Успокойтесь, дон Аугусто, успокойтесь!
— Дон Аугусто… дон Аугусто… дон… дон…
— Да, хороший мой дон Аугусто, успокойтесь, и мы поговорим.
— Но разрешите мне… — И он обеими руками взял ее правую руку, холодную и белую, как снег, с заостренными пальцами, созданными для того, чтобы, лаская клавиши пианино, пробуждать сладкие арпеджио.
— Как вам угодно, дон Аугусто.
Он поднес руку к губам и покрыл поцелуями, которые едва ли смягчили снежную ее прохладность.
— Когда вы закончите, дон Аугусто, мы начнем разговор.
— Но, послушай, Эухения, я при…
— Нет, нет, без фамильярностей! — И, отняв у него руку, добавила: — Я не знаю, какого рода надежды внушили вам мои родственники, точнее говоря, тетка, но мне кажется, вас обманули.
— Как обманули?
— Да, обманули. Они должны были сказать вам, что у меня есть жених.
— Я знаю.
— Это они вам сказали?
— Нет, мне никто этого не говорил, но я знаю.
— Тогда…
— Да ведь я, Эухения, ничего не требую, не прошу, не добиваюсь; я буду вполне доволен, если вы разрешите мне приходить сюда время от времени омыть мой дух в свете ваших глаз, опьяниться вашим дыханием.
— Оставьте, дон Аугусто, все это пишут в книгах. Я не против того, чтобы вы приходили, когда вам заблагорассудится, и глядели на меня, и разглядывали, и говорили со мной, и даже… вы видели, я дала вам поцеловать руку, но у меня есть жених, я люблю его и собираюсь за него замуж.
— Но вы действительно влюблены в него?
— Что за вопрос?
— А откуда вы знаете, что влюблены в него?
— Да вы сошли с ума, дон Аугусто!
— Нет, нет, я говорю так потому, что мой лучший друг сказал, будто многие люди считают себя влюбленными, но на самом деле не влюблены.
— Он имел в виду вас, не так ли?
— Да, а что?
— В вашем случае это, быть может, правильно.
— Разве вы думаете, разве ты думаешь, Эухения, что я пе влюблен в тебя по-настоящему?
— Не говорите так громко, дон Аугусто, вас может услышать прислуга.
— Да, да, — продолжал он, возбуждаясь. — Некоторые думают, будто я неспособен влюбиться!
— Простите, одну минуту, — перебила Эухения и вышла, оставив его одного.
Вернулась она через несколько минут и с величайшим хладнокровием спросила:
— Ну, как, дон Аугусто, вы успокоились?
— Эухения! Эухения!
В это время послышался звонок, и она сказала?
— Вот и дядя с тетей!
Вскоре дядя и тетка вошли в гостиную.
— Дон Аугусто явился к вам с визитом, я сама ему открыла; он хотел уйти, но я сказала, чтобы он остался, потому что вы скоро придете.
— Настанет время, — воскликнул дон Фермин, — когда исчезнут все социальные условности! Убежден, что все ограды и укрытия для частной собственности — это лишь соблазн для тех, кого мы называем ворами, между тем как воры-то — другие, все эти собственники. Нет собственности более надежной, чем та, которая ничем не огорожена и предоставлена всем. Человек рождается добрым, он по натуре добр; общество его портит и развращает.
— Да помолчи немного, — воскликнула донья Эрмелинда, — ты мешаешь мне слушать канарейку! Вы слышите ее, дон Аугусто? Какое наслаждение! Когда Эухения садилась за пианино разучивать свои уроки, надо было слышать, как пела канарейка, которая была у меня раньше: уж так она возбуждалась — Эухения играет громче, и она заливается без умолку. От этого и умерла, от перенапряжения.
— Даже домашние животные подвержены нашим порокам! — добавил дядюшка. — Даже живущих с нами животных мы вырываем из святого естественного состояния! О, человечество, человечество!
— Вам пришлось долго ждать, дон Аугусто? — спросила тетушка.
— О нет, сеньора, пустяки, одну минуту, одно мгновение. По крайней мере мне так показалось.
— Понимаю!
— Да, тетя, очень немного, но достаточно для того, чтобы оправиться от легкой дурноты, которую дон Аугусто почувствовал еще на улице.
— Да что ты!
— О, не стоит беспокоиться, сеньора, ничего страшного.
— Теперь я вас оставлю, у меня дела, — сказала Эухения и, подав руку Аугусто, вышла из гостиной.
— Ну, как ваши успехи? — спросила тетушка, как только Эухения удалилась.
— О чем вы, сеньора?
— О ваших чувствах, конечно!
— Плохо, очень плохо. Она сообщила мне, что у нее есть жених и что она собирается за него замуж.
— Ведь я же тебе говорил, Эрмелинда, я же говорил!
— Так нет же, нет и нет! Это невозможно. История с женихом — это безумие, дон Аугусто, безумие!
— Но если она его любит, сеньора?
— Вот и я говорю! — воскликнул дядюшка. — А свобода? Святая свобода, свобода выбора!
— Так нет же, нет и нет! Да знает ли эта девчонка, что она делает? Отвергнуть вас, дон Аугусто, вас! Этого быть не может!
— Но, сеньора, подумайте, поймите… нельзя, не следует так насиловать волю молодой девушки, волю Эухении… Речь идет о ее счастье, и нас должно-беспокоить только. одно — ее счастье, мы должны жертвовать собой, чтобы она была счастлива.