Туула
Шрифт:
Стало быть, по тому же мосту, по которому спешили в гимназию будущие американцы, мои двоюродные братья Флорийонас и Зигмас, ходила на уроки в образцово-показательную школу и моя мать, тоже будущая. Сегодня мне кажется, что их жизнь на улице Малуну, пожалуй, не была столь уж безрадостной, хотя бы потому, что они не задыхались от обилия информации, а слухи чаще всего так и оставались слухами. Разумеется, до тех пор, пока не начинались воздушные налеты, поскольку людям не особенно набожным тогда бывало явно не по себе. К примеру, моей маме. Вообще-то тетя Лидия была на редкость бережлива, что ей впоследствии пригодилось в Иркутске, оттого там никто и не умер с голоду. Мне довелось лично убедиться в бережливости тетушки: из Иркутска она привезла в подарок не только кедровые орехи, но и пару спортивных свитеров, один из которых пришелся впору мне, а другой - брату. Они были в прекрасном состоянии, не траченные молью, у меня в жизни не было ничего подобного. А ведь их носили еще до войны, возможно, даже кузены Флорукас и Зигмукас!
Монастырь со всеми костелами сохранился, а вот образцово-показательную школу разбомбили - мама в это время молилась в часовне Святых Ворот, хотя раньше за ней такого не водилось! Будущий дом Туулы тоже уцелел. Правда, никаких мостиков в сторону Бернардинцев тогда еще не было. Хотя нет, был, а как же!.. Разве не водил нас, первокурсников, по Вильнюсу неприметный человечек в круглых очках, дешевых сандалиях и длинном темно-синем драповом пальто? Подведя нас однажды к этому монастырю, он махнул тощей рукой в сторону позеленевшего от времени фундамента у самой воды и с важным видом пояснил: «Видите? Когда-то тут был крытый деревянный мостик. Когда он однажды сгорел, к мессе, да-да, к самой ранней мессе, монахи отправлялись вброд». Так и сказал нам тогда старичок, оказавшийся, как я узнал впоследствии, латинистом, автором старого путеводителя по Вильнюсу. В конце экскурсии мы сбросились для него по двадцать копеек, а наша староста,
Но вдруг оступился случайно... Почем я знаю!
Так вот, уже в ту скучную пору я высмотрел будущий дом Туулы, его второй этаж. Туула, между прочим, жила на первом, в том конце, где находилась апсида. После того, как пани Дашевска отказала мне в комнатке с низкими сводами, где жил Чюрлёнис, и дождь успел смыть «расширенную» надпись «VOLKSHUTTE. HIER WOHNEN ZWEI GERMANISTEN5», в поисках крова я первым делом завернул именно туда. Туда, где двадцать лет спустя совершенно неожиданно поселилась Туула - молодой дизайнер, девушка, которая не имела ни малейшего представления, что ей нужно в этом квартале, в Вильнюсе, да и вообще в мире...
Одна из дочерей Дашевской родила (господи, чуть не оговорился - ощенилась!) еще двоих ребятишек - пришлось быстренько сматываться. Я было собрал в узел несколько книг и кое-какую одежду, уже приглядел себе другое пристанище под осенним небом, как моей преподавательнице, страстной исследовательнице современной западной литературы Цецилии Перельштейн, срочно потребовалась одна редкая книга, единственным обладателем которой в нашем университетском городе был, наверное, я. Сборник прозы безвременно скончавшегося экспрессиониста мне только что прислала Ирис Лоршейдер Пол, шапочная знакомая, молодая немка из-под Дрездена. Уважаемой преподавательнице так сильно не терпелось подержать в своих тонких, унизанных кольцами руках эту книгу, проникнутую духом суровой послевоенной эпохи в Германии, что она вызвалась даже проводить меня в знаменитый двор Дашевских-Чюрлёниса, расположенный неподалеку от Пресвятой Девы Марии Утешительницы. Да только в этом мире осталось мало святого - костел давным-давно был переоборудован под склад, через порог которого внутрь с грохотом въезжали грузовики и мотороллеры с серебристыми фургончиками, так что, когда мы с преподавательницей-литературоведом вступили в пропахший мыльными помоями, керосином и уксусом двор «Volkshutte», я тихонько кашлянул и попросил: «Может, вы подождете минутку, я мигом...» Она понимающе улыбнулась и прошептала: «Да-да, конечно!» Цецилия Перельштейн, красивая, стройная, в высшей степени интеллигентная женщина, была вовсе не похожа на еврейку. Да что там говорить, похожа, но с таким же успехом она могла сойти за испанку или француженку. Ей тогда не было еще и тридцати пяти, мне же не исполнилось и двадцати лет. Порой приходит в голову мысль: интересно, а вспомнила ли она хоть раз сейчас, в своей солнечной Хайфе, этот обветшалый, отсырелый, но такой жизнестойкий уголок Вильнюса? Вполне возможно. Так вот, о нашем визите. Я поспешно нырнул в смрадный коридорчик и, войдя в кухню, увидел впечатавшуюся в глубокую раковину пани Дашевску - ей было слишком трудно добираться до нужника во дворе. Я быстренько отыскал свою редкую книгу, а когда вышел во двор, то снова увидел пани, которая, поправляя у пояса юбки, отчитывала на полупольском языке мою изысканную гостью. Ей было сказано примерно следующее: «Потаскуха! Ты что это, так-перетак, к молодым парням пристаешь! Ступай-ка лучше, такая-разэтакая, в Дом офицеров, там найдешь себе хахаля!» Цецилия Перельштейн, хотя и заметно побледнела, улыбалась в ответ. Ее глаз под модными очками с дымчатыми стеклами в изящной оправе я не мог разглядеть. Я рассыпался в извинениях, но преподавательница лишь поблагодарила за книгу, не сказав больше ни слова. Наверное, старуха напомнила ей одного из персонажей любимой современной зарубежной литературы, хотя там наверняка встречались старушки и поколоритнее... Цецилия ушла - прямая, как башня костела Пресвятой Девы Марии Утешительницы, - и ни разу не обернулась. Вряд ли ее утешило бы то обстоятельство, что пани и своих дочерей называла не иначе как «кусок говна» или «жопа безграмотная». Но одно дело — встреча с литературным героем в книге и совсем другое — в загаженном дворе...
С какой стати - ведь речь идет о Тууле - я вспомнил Цецилию Перельштейн? Да ведь они, по-моему, чем-то похожи, и дело тут не только в застенчивости или беззащитной улыбке, свойственной обеим при встрече с жизнью лицом к лицу. Возможно, это была сдержанная отрешенность: что поделаешь, мир никогда не станет совершенным, — чувство, не особенно характерное ни для евреев, ни для многих литовцев. А вдруг кто-нибудь из Туулиных дедов был татарином или наполовину евреем? Вряд ли, разве что тот, чьи корни связаны с землей моей родины, которая, вклинившись в долину Нямунаса, простирается между Хельсинки и Брестом. Попросту говоря - между городишками Симнасом и Даугай. Лишь спустя много лет выяснилось, что я путал и Туулиных дедушек, и ее неродных дядьёв, и более дальних родственников, с которыми был знаком ближе, чем сама Туула, - ведь это они, невзирая на принадлежность к компартии, выполнили свой христианский долг - помогли похоронить ее, все эти сантехники, дантисты, тренеры по дзюдо и даже работники госбезопасности. Больше не скажу о них ни слова, хотя замечу, кстати, что с рыжим сантехником был знаком накоротке. Нет нужды, ведь ни будь я родом именно из того городка, ни знай хотя бы шапочно всех этих родственничков - деда с бабкой, редкозубых дядьёв-искусников, симпатичной дантистки и суровой преподавательницы сопромата, - как знать, может, все обернулось бы по-другому, причем настолько, что Туула и сегодня была бы жива...
Остается лишь строить наивные предположения. Я же снова стою на крытом мостике, наблюдаю, как рабочие понемногу воскрешают из небытия бывшее жилище Туулы, выбрасывают в окно обломки кирпича, обрывки вонючей бумаги, осколки изразцов, матрацы с торчащими наружу пружинами, старые ботинки; не вижу только своего единственного стула, который я здесь оставил... Запрокинув голову и глядя на вершину поросшей крапивой кручи, я будто наяву вижу сквозь серые ветви занавешенное розовыми шторами окно Аурелиты Бонапартовны — похоже, и она там больше не живет. Здесь сошлось всё! Хотя нет, Аурелита вроде бы куда-то переехала или даже сбежала, только вот - от кого? Кажется, там еще только подрастает неописуемо красивая, без кровинки в лице девочка, чем-то смахивающая на цивилизованную индианку, а с ней живет ее прабабушка Хелена Бжостовска - мастерица делать маски, потомок старинных знатных родов Кишкасов и Собеских. Вот обе они идут вниз по улице, - мимо булочной, овощного магазина, аптеки - кстати, как там обстоят дела с валерьянкой?
– мимо арки дома, где находилось ателье Герберта Штейна, — а там все еще торчит под окном деревянное надгробие? — мимо книжного магазина, топливной конторы, мемориальной доски Феликса Дзержинского — значит, это здесь будущий каннибал скрывался от царской охранки!
– и сворачивают в знакомый двор Туулы, тети Лидии, орлицы и прочих личностей, - в анфиладу двориков, примыкающих к Бернардинскому монастырю: их жильцы держат здесь кур, разбирают и снова собирают мотоциклы, гонят и продают сахарную самогонку, ежедневно культурный (а может, какой-нибудь иной) слой тут утолщается хотя бы на миллиметр. Вот обе они вступают на грузовой мостик... Когда-то — дело было ночью и светила ущербная луна — старуха помогла мне перетащить выброшенный кем-то белый шкаф с овальным зеркалом, секретером и мастерски сработанной выемкой для умывальника. И вот они продолжают свой путь - бодрая, властная старость и набирающая соки юность, обе разрумянились от ветерка и сияют улыбками, а разделяющая их пропасть лет уменьшается до размера рябиновой ягодки, во всяком случае так кажется в этот торжественный миг. С ними здоровается каждый второй зареченец, здоровается и седоухий господин, при встрече с которым я прежде фыркал ему в лицо, прыскал со смеху, а сейчас лишь слабо улыбаюсь... Профессор химии, член партии - ну и что? Правду говорил покойный дядя Ганс - не следует стыдиться ни собственной никчемности, ни физиологии!.. Тогда чего ради я фыркал? Это ведь сего достопочтенного господина, еще даже не помышлявшего о расставании со своей партией, мы с Аурелитой Бонапартовной застигли в один темный вечер врасплох у подошвы горы Бекеша и Паннонийца. О, я прекрасно помню, какого черта нас туда занесло — это Аурелита возжелала улечься на зеленую травяную постель, а я по обыкновению не возражал. — Мы с ней вылезли тогда из-под мокрых после дождя кустов - все еще часто дыша, расхристанные, с землистыми
– как вдруг Аурелита, чей лисий носик еще больше заострился, прошептала: «Тсс! Гляди!..» Я, ее очередной каприз, остановился у нее за спиной и обхватил спутницу за обнаженный живот. У ярко освещенного окна — домишки там буквально налезали друг на друга - стоял какой-то мужчина в шляпе, а на земле, между его ногами, темнел портфель. Он стоял не шелохнувшись, словно в ожидании чего-то. Нам было видно малейшее его движение, а вот лицо скрывала кромешная тьма, настолько низко находилось окно халупы... За незавешенным стеклом виднелась тесная кухонька, какая-то утварь, посуда - ничего особенного. Но я видел, что брюки незнакомца были спущены ниже колен, одной рукой он, судя по всему, придерживал свой упругий кнутик. Однако поначалу я ничего не соображал, поскольку мы еще не остыли от своей незрелой страсти. Неожиданно мужчина свободной рукой побарабанил в стекло - нетерпеливо, по крайней мере мне так показалось, и сделал шаг вперед, едва ли не прильнув к освещенному окну. Внутри стукнула дверь, к окошку торопливо приникла моложавая женщина, взвизгнула - и сразу же погас свет. Мы слышали, как мужчина облегченно перевел дух, часто задышал, поправил шляпу, поспешно застегнулся, подхватил портфель и, едва не задевая нас полами плаща, устремился в кривой переулок, где в полуподвале одного из домов, под квартирой полковника, темнели окна ателье Аурелиты Бонапартовны, -иногда я начинал верить тому, что каждый второй зареченец связал свою судьбу с искусством или наукой, ну а с жизнью - все до единого!
Позже Аурелита обратила мое внимание на элегантного мужчину, - того самого, слонявшегося вдалеке, возле подземного туалета, около собачьего рынка, а со временем я прочитал где-то, что эксгибиционизм, разумеется, нездоровое явление, травмирующее девочек-подростков, однако по сравнению с насилием и прочими извращениями он абсолютно безвреден как для самого эксгибициониста, так и для жертвы. Истинная правда - ведь Аурелита показала мне и ту женщину, типичную представительницу Заречья: она шла с двумя кошелками картошки и весело хохотала - какие уж тут душевные травмы!
Седоухий профессор - из ушей его торчали пучки седых волос - тоже выглядел бодро и казался еще довольно крепким и спортивным, хотя и был экс-коммунистом. Портфель из чистой телячьей кожи, белый плащ с погончиками и модным напуском на спине. Правда, профессор слегка ссутулился. Интересно, избавился ли он от вредной привычки? Вряд ли...
III
Какого рожна я снова приперся на Заречье, которое мог бы в определенном смысле унаследовать? Затем, чтобы найти массу предлогов для оправдания своих блужданий по дворам, кладбищу, откосам, полуподвалам и закоулкам? Может быть, именно здесь таится частица моего духовного наследия? Ведь я снова мог бы заниматься поисками женщины-орлицы, которая, по ее словам, помнила и столяра-полицейского, и его властную супругу Лидию, и вежливых набожных гимназистов Флорийонаса и Зигмаса, которых тем не менее в болезненной набожности особенно не упрекнешь, и даже мою двоюродную сестру Домицеле, больше всего на свете ненавидевшую свое имя, - надо полагать, она его и сегодня терпеть не может! Домицеле всю жизнь была уверена, что не вышла замуж исключительно из-за своего никудышного имени, хотя, по-моему, все обстояло несколько иначе. Я больше чем уверен, что причина этого заключается в крайнем высокомерии кузины, в ее безмерном презрении ко всем без исключения представителям сильного пола и ненависти к замужним женщинам. Домицеле не могла унаследовать столь сильную неприязнь от своих набожных родителей — это у нее благоприобретенное, а если и унаследовала, то, надо полагать, от совершенно неизвестной мне нашей родовой ветви, о которой тетя Лидия говорит лишь полунамеками и которая, спасаясь от преследования за исповедание кальвинизма, - теткины слова! — еще в середине девятнадцатого века сбежала из Зальцбурга в юго-западную Литву, где быстро освоилась и растворилась в море балтов, славян и иудеев - соленые брызги этого моря, по всей вероятности, оросили и мое хрупкое тело... Помнится, в молодости Домицеле была настоящей шельмой - ехидной, язвительной по отношению к окружающим, к тому же неплохо разбиралась в языках, естественных науках, искусстве и религии. Она умела со вкусом одеваться, бережно относилась к вещам, ездила на изящном мотороллере «Вятка» и, если я не ошибаюсь, вечно боролась за справедливость - да еще как! Ей не нравился почерк моего отца, она презрительно отзывалась о моих литературных опытах, снисходительно подтрунивала над нашим далеким общим кузеном -гнусавым физиком и боксером, который целое лето готовил ее к вступительным экзаменам. О, Домицеле! Ее сторонилась вся наша родня, даже господин отец. Тем не менее она так и не вышла замуж -сегодня летит в Чикаго со своей дальней родственницей, покорной, почти безгласной женщиной, или везет с собой за компанию одну из приятельниц, тоже закоренелую старую деву. Если же и я все свои неприглядные свойства унаследовал от неведомых мне зальцбургских предков, давным-давно сгнивших на погостах Сувалкии6, то, может быть, гены другого моего дедушки, кузнеца из Аукштайтии, хотя бы частично уравновешивают их? Сдается, я гораздо терпимее, чем Домицеле, отношусь к миру, со всей его суетностью и всеохватностью...
Но при чем здесь Туула, о которой я, вроде бы, забываю, хотя именно она явилась причиной написания этих невеселых строк?.. У нее нет никакого сходства с Домицеле; мало того, доведись им познакомиться, Туула наверняка превратилась бы в ее рабыню. Но, в любом случае, Туула никогда уже не приобретет мотороллер, не съездит в Германию, никогда не доживет до шестидесяти... нет! Однако, если Туулин дедушка, которого я еще в детстве встречал в городском парке с палочкой и в шляпе, был типичным горемыкой из Дзукии, то бабушка... О, эта Туулина бабка! Она даже в конце апреля, когда весь город уже мокнул в Нямунасе (ну ладно, не весь!), ковыляла по аллее Бирутес или Витауто в Паланге, засунув руки в меховую муфту и не обращая внимания ни на прохожих, ни на время года. По-моему, она была самой настоящей космополиткой, а вот была ли она настоящей бабушкой Туулы? Старуха напоминала старую павлиниху, сохранившую до поздних лет отблески былой красоты, оттого она терпеть не могла зеркал, балов, водной глади и юных девчушек, спешивших мимо нее на гимнастическую тренировку... Ого-го, Туулина бабушка! Наверняка в ее жилах тоже текла голубая кровь, об этом, между прочим, проговорилась однажды моя мать... Как жаждал я тогда, чтобы эта старушенция хоть раз порезала палец! Куда там - ее руки вечно были упрятаны в мягкую теплую муфту... Мы с Туулой никогда не заводили разговор о своих генах, вероятнее всего потому, что и без того чувствовали себя нормальными европейцами. Скорее всего, просто не успели - ведь не более недели длилась наша довольно странная и, несмотря ни на что, безыскусная, хотя и бесконечно тесная связь, я до сих пор ощущаю ее... такое, по всей вероятности, не может напрочь оборваться... Эти узы не только опутывают, но и так изменяют тебя, что ты не в силах избавиться ни от прошлого, ни от настоящего. Домицеле, как пить дать, подняла бы меня на смех, ведь она сама отшвырнула меня ногой, как трухлявый гриб! Нет, пожалуй, она не виновата, что у нее такой скверный характер, - не исключено, что Домицеле и сама знает об этом... Сколько открыток, книжек прислала она мне в детстве из далекого Иркутска! Да и по возвращении оттуда вела себя вполне по-человечески - молодая еще была, надеялась выйти замуж... Одного лишь не могу ей простить, хотя умный человек на моем месте простил бы и это... В ту пору я еще был студентом и моим прибежищем стала университетская фотолаборатория, хотя одной ногой я находился уже за стенами университета - военная кафедра в авангарде или арьергарде с героем Советского Союза Вольфом Виленским уже приступила к вышибанию меня под зад коленом из alma mater, хотя я и в мыслях не держал стать кадровым офицером или офицером запаса. Я слонялся по улицам в ожидании последнего приказа: отчислить! Таким меня и увидела востроглазая Домицеле, которую я не заметил, когда шел, вперившись в растрескавшийся тротуар, мимо каменной стены доминиканского монастыря. По правде говоря, заметил, но она со своими спутниками уже сворачивала к двери кабака, над которой долгое время висела бочка... Я бы позабыл - что и сделал!
– об этой встрече, но, когда приехал домой, мать тут же напомнила: Домицеле видела тебя в Вильнюсе! Домце? Ну и что?
– удивился я. — Что с того? В словах матери звучал горький упрек: идет, говорит, потрепанный, оборванный, ботинки стоптанные, каши просят. Я, говорит, боялась, как бы он меня не заметил и не поздоровался — ведь с немцами обедать шла! Вот оно что! Значит, кивни я ей или приподними несуществующую шляпу, и Домицеле от стыда сквозь землю провалилась бы?! Но меня задела не ее хваленая чувствительность, нет! Ведь она хотела ужалить мать, не меня! А это уже мерзко, это совсем другое дело... Знаю, Домицеле не нуждается ни в моем прощении, ни в осуждении - зачем ей это? Она прекрасно живет в своем стародевичьем мирке, печет по рецептам яблочные пироги и ватрушки, ведет здоровый образ жизни, хотя и не ездит больше на мотороллере, не крутит хула-хуп, как когда-то, сразу же после возвращения из Иркутска... Сейчас-то я бы уже точно не лез в бутылку из-за тех ее слов... Только в молодости мы ужасно обидчивы и самолюбивы, со временем это проходит само собой. Когда одна рафинированная эстетка недавно с улыбкой призналась: «Как мне было стыдно появляться с тобой когда-то на людях! Я только и делала, что оглядывалась по сторонам, не видят ли нас знакомые!» - я лишь плечами пожал... И сразу же вспомнил Туулу: когда она впервые увидела меня, я выглядел совсем неважнецки, куда хуже, чем на аллее осенней Паланги, где мы встретились с той эстеткой по имени Гиацинта, «готическая Гиацинта» - так ее прозвали в узком, но с творческими претензиями кругу. Да что там говорить, по-моему, тогда, в Паланге, я выглядел «как человек». Тут и сравнивать нечего! Но Туула уже на следующий день отдала мне свою клетчатую рубашку, мягкую, китайскую, - мне она была впору, а Тууле, пожалуй, широковата...