Твердая рука
Шрифт:
— Такое впечатление, что мы спим в облаках, — сказала она. Льюис погладила пальцем протез и подмигнула.
— Когда ты один, то, наверное, снимаешь его на ночь? — спросила она.
— Нет.
— Тогда сними сейчас. Я засмеялся и сказал:
— Нет, не хочу.
Она долго и пристально смотрела на меня.
— Дженни была права. Ты — настоящий кремень, — заявила она.
— Нет, я отнюдь не кремень.
— Она рассказывала мне, что в ту минуту, когда какой-то тип расшиб тебе руку, ты спокойно обдумывал, как нанести ему ответный удар.
Я лежал с бесстрастным
— Это правда? — полюбопытствовала она.
— В известном смысле...
— Дженни рассказывала...
— Честно признаться, — перебил ее я, — мне хотелось бы поговорить о тебе.
— Ничего интересного во мне нет.
— Ты уже перешла в наступление, не так ли? — сказал я.
— В таком случае чего же ты ждешь?
— Мне очень понравилось, как ты смущаешься и краснеешь. Совсем по-девичьи.
Я легонько дотронулся до ее груди. Похоже, это подействовало на нас обоих.
Внезапный всплеск желания, обоюдное удовольствие.
— Облака, — томно произнесла она. — О чем ты думаешь, когда это делаешь?
— Занимаюсь любовью?
Она кивнула.
— Я чувствую. А не думаю. Иногда я вижу розы... или решетки... алые, розовые и золотые. Иногда остроконечные звезды. А сейчас белые муслиновые облака А ты? — задал я вопрос.
— Нет. Только яркое солнце Оно совершенно ослепляет.
Лучи солнца и правда ворвались в комнату, и белый балдахин начал сверкать и переливаться.
— Почему вчера вечером ты не захотел задернуть занавеси? — спросила она. Ты боишься темноты?
— Я не люблю спать, когда рядом со мной прячутся враги.
Я сказал это не подумав. Когда до меня дошла суть этих слов, меня словно обдало холодным душем.
— Как животное, — бросила она мне и добавила:
— В чем дело?
Запомни меня таким, какой я сейчас, подумал я. И спросил:
— Ты не хочешь позавтракать?
Мы вернулись в Оксфорд. Я отдал проявлять пленку, и мы перекусили в «Les Quatre Saisons», где восхитительное пате-де-турбо и превосходное суфле-женелль-де-броше позволили нам еще немного полюбоваться игрой теней в заливе, но вместе с поданным кофе подошла и неизбежная минута расставания.
— Я должен быть в Лондоне в четыре часа, — сказал я.
— Когда ты отправишься в полицию и сообщишь им о Ники?
— Я вернусь сюда в четверг, то есть послезавтра, и заберу фотографии А после пойду в полицию, — задумчиво проговорил я. — Пусть эта дама из Бристоля будет счастлива еще два дня.
— Бедная — Увижу ли я тебя в четверг? — спросил я.
— Если ты не ослепнешь.
Чико с усталым и скучающим видом стоял у здания на Портмен-сквер. Можно было подумать, что он провел там несколько часов. Когда я приблизился к парадному входу, он прислонился плечом к каменному выступу и сказал:
— Что это ты так поздно?
— Стоянка была забита машинами. Он размахивал черным кассетным магнитофоном, которым мы пользовались от случая к случаю. Чико явился в джинсах, спортивной рубашке и без пиджака. Жара не только не ослабела, а сделалась почти давящей. Я тоже пришел в рубашке, хотя и с галстуком, и держал на руке пиджак Все окна на третьем этаже были распахнуты, и в комнаты врывался уличный шум, а сэр Томас Улластон сидел за большим столом в светло-голубой рубашке в белую полоску.
— Входи, Сид, — проговорил он, увидев меня у открытой двери. — Я тебя ждал.
— Простите за опоздание, — произнес я и пожал ему руку. — Это Чико Барнс.
Он работает вместе со мной.
Он поздоровался с Чико.
— Ладно, — начал сэр Томас. — Раз мы здесь, я позову Лукаса Вейнрайта и других. — Он нажал на кнопку селекторной связи и попросил секретаря: Принесите еще несколько стульев.
Офис медленно заполнялся. Я даже не предполагал, что здесь соберется столько народа. Но, по крайней мере, я знал, о чем с ними говорить. Я увидел руководителей шести подразделений, сугубо светских и городских людей, не на словах, а на деле управлявших скачками. Чико довольно нервно посмотрел на них, почувствовав нечто чужеродное, и, кажется, испытал облегчение, когда ему поставили столик для магнитофона. Этот столик, как барьер, отгораживал его от комнаты. Я сунул руку в карман пиджака, достал оттуда кассету и отдал ему.
Эдди Кейт следовал по пятам за Лукасом Вейнрайтом. Эдди держался открыто и дружески, но за этим, как всегда, ощущались холодность и настороженность.
Массивный, грубоватый Эдди, который в первую минуту посмотрел на меня с теплотой, вскоре сменившейся отчужденностью.
— Ну, вот, Сид, — произнес сэр Томас. — Все в сборе. Вчера ты сообщил мне по телефону про Три-Нитро. Тебе удалось узнать, как его испортили перед скачками в Гинеях. Ты сам видишь, мы заинтересовались. — Он улыбнулся. — Так что давай, выкладывай.
Я постарался вести себя им под стать — спокойно и невозмутимо. Как будто угроза Тревора Динсгейта улетучилась из моего сознания, а не вспыхивала в нем, обжигая до боли.
— Я... записал все на пленку, — пояснил я. — Вы услышите два голоса.
Второй — это Кен Армадейл из Центра коневодства. Я попросил его рас-сказать о чисто ветеринарных аспектах, поскольку он специалист, а я нет.
Тщательно причесанные головы кивнули. Эдди Кейт уставился на меня. Я взглянул на Чико. Он нажал кнопку, и мой голос, словно отделившийся от тела, зазвучал громко и отчетливо, вызвав всеобщее внимание.
— Это Сид Холли. Я говорю из Исследовательского центра коневодства в понедельник, четырнадцатого мая...
Я слушал свои скучные разъяснения. Одинаковые симптомы у четырех лошадей, проигранные скачки, сердечная недостаточность. Просьба к Лукасу Вейнрайту сообщить мне, не умерла ли какая-нибудь из трех оставшихся лошадей. Вскрытие Глинера, когда Кен Армадейл повторил мой сухой отчет, дополнив его множеством медицинских подробностей. Он объяснил, опять же вслед за мной, как лошадей смогли заразить свиным рожистым воспалением. Кен рассказал: «Я обнаружил активных возбудителей заболевания в поврежденных сердечных клапанах Глинера, а также в крови, взятой у Зингалу», а я продолжил. Мутантный вирус был выращен в лаборатории вакцин Тиерсона в Кембридже следующим образом.