Творцы апокрифов [= Дороги старушки Европы]
Шрифт:
Они свернули, огибая массивный шкаф, чьи полки, казалось, прогибались под грузом сложенных на них фолиантов, и вышли к началу лестницы. Неизвестный в рясе бенедиктинца сидел на ступеньках, охая и многословно каясь в собственной неловкости, Франческо и Изабель бродили вокруг, собирая книги. Правильнее сказать, занималась этим только девушка, Франческо уже давно стоял, уткнувшись в подобранный том и не замечая ничего вокруг. Проходивший мимо Мак-Лауд постучал его по плечу и громким шепотом осведомился: «Есть кто дома?»
– А? – встрепенулся итальянец, с заметным сожалением отрываясь от желтоватых страниц и ровных черных строчек. – Che?[16] Ой…
– Надо полагать, вы
– Они самые, – любезно подтвердил Мак-Лауд. – Ничего, что мы без приглашения?
– Вас зовут отец Ансельмо, правда? – вдруг подал голос Франческо.
– Именно, сын мой, – кивнул библиотекарь. – А ты… дай-ка подумать, теперь я соображаю вполовину не так быстро, как раньше… Ты, должно быть, Франческо Бернардоне из Италии, сия прекрасная девица – Изабелла, одного из этих молодых господ зовут Ги, а другого… нет, выговаривать ваши заковыристые гибернийские прозвища мне не по силам.
– Здесь побывала Бьянка, – улыбаясь, догадался Франческо. – И насплетничала.
– Вообще-то он Гай, – невозмутимо поправил шотландец. – А меня называют Дугалом, и это еще не самое сложное имя.
– Охотно верю, – старик мелко захихикал, тряся головой. – Попалась мне однажды лет десять рукопись с преданиями ваших краев, так до сих пор ломаю голову, как правильно звучит такое название… – он извлек из складок своей рясы навощенную табличку с болтающимся на тонкой цепочке бронзовым стилом, на миг задумался, вспоминая, начертил несколько знаков и протянул Мак-Лауду: – Ну-ка скажи, коли читать умеешь. И растолкуй, кстати, что сие означает?
Изабель, немедленно заглянувшая через плечо шотландца, отчетливо выговорила:
– Аугишки, водяная лошадка.
– Эквиски, – в произношении Дугала непонятное слово прозвучало более гортанно и сухо. Внимательно слушавший библиотекарь обреченно пробормотал:
– Буквами такое все равно не записать…
– У вас замечательное собрание, – молчавший доселе Гай отважился перевести беседу в иное русло, нежели рассуждения о передаче звуков гаэльского языка с помощью латинских букв. – Можно узнать, сколько тут книг?
– Три тысячи восемьсот сорок девять инкунабул и свитков, – не задумываясь, ответил отец Ансельмо. – Не считая тех, что куплены недавно и еще не внесены в общий кадастр, а также тех, которые нуждаются в переписывании. Ежели придерживаться уложений о мирской и вещной собственности, библиотека принадлежит не мне, а графам Редэ. Я – всего лишь заноза, которую они вынуждены терпеть, ибо кто еще станет поддерживать надлежащий порядок в этом хаосе? – он небрежно обмахнул высохшей рукой хранилище со всеми его многочисленными шкафами и нагромождениями томов, и с легкой иронией поинтересовался: – Вы пришли проведать захлебнувшегося в море чернил старика или вам надобно что-то из хранящегося здесь?
– И то, и другое, – думая о предстоящем разговоре, сэр Гисборн весьма рассчитывал на помощь Франческо, но, бросив мимолетный взгляд по сторонам, не удивился, застав попутчика снова углубившимся в пристальное изучение очередного сокровища. Изабель бродила между шкафов, рассматривая кожаные переплеты, украшенные позолотой и крохотными цветными камнями, иногда осторожно дотрагивалась до них, словно проверяя, настоящие ли книги перед ней. Мак-Лауд нашел маленькую лестницу-стремянку, с помощью которой дотягивались до содержимого верхних полок, уселся на нее и с рассеянным любопытством глазел по сторонам, прислушиваясь к беседе. Лестница угрожающе поскрипывала, намекая, что ее не предназначали для таких тяжестей. – Нам… – в мыслях Гай махнул на все рукой. В конце концов, они ничем не рискуют. Либо библиотекарь скажет, что подобной книги в собрании замка нет, либо она есть. В худшем случае их попросят удалиться и не мешать занятому человеку. – Мы хотели бы увидеть один труд… Он либо называется «Lapis exillis», либо имеет непосредственное отношение к предмету, обозначаемому этими словами.
Заметив хмурую настороженность, появившуюся на морщинистой физиономии отца Ансельмо, Гай торопливо добавил: – Мессир Бертран дал нам разрешение.
– Мессир Бертран или его сын? – зачем-то уточнил старик.
– Рамон, – сообщил со своего насеста Мак-Лауд.
Повисло долгое молчание, нарушаемое шорохом перелистываемых Франческо страниц и почти неслышными шагами Изабель, причин которого Гай не понимал. Что особенного может заключаться в десятке исписанных листов, наверняка созданных давно умершим человеком?
– Хорошо, – наконец отрывисто бросил библиотекарь, поднялся, ухватившись за перила, и зашаркал вверх по ступенькам, проворчав: – Вам придется немного посидеть тут и подождать.
Он доковылял до двери второго этажа и скрылся за ней. Компаньоны вопросительно переглянулись.
– Все-таки я оказался прав, – заметил Гай. – Это книга.
– Зато я догадался спросить у мессира Бертрана об этих словах, – восстановил справедливость Дугал. – Хотя по-прежнему не знаю, как про них могло стать известно Лоррейну и что все это означает, – он дотянулся до ближайшей полки, аккуратно взял первую попавшуюся книгу, повертел в руках и, так и не открыв, поставил на место, озадаченно вопросив: – Зачем их так много? Про что они? Я еще понимаю, когда записывают о полезных или интересных вещах – про иные страны, про минувшие сражения или истории о великих людях, живших на этом свете до нас… Но когда богословы изводят целые телячьи стада на препирательства друг с другом по поводу того, из чего творился мир – из Божественного Ничто или Божественного Слова, или что было вначале – курица или яйцо, и…
– Множат сущности без необходимости, – дополнил Франческо, не отрываясь от книги. – За деревьями не видят леса, решают, что реальнее – субстанция или ощущение… Вот, послушайте, тут хорошо сказано… – он помолчал, перекладывая прочитанное в уме с латыни на понятный его спутникам язык, затем нараспев процитировал: – «Одно дело, что некоторая вещь находится в уме, и нечто другое – усмотрение того, что она существует. Даже невежда, будет, следовательно, убежден, что существует нечто в мысли, больше чего нельзя помыслить, ибо, как только он услышит это суждение, он его поймет, а то, что мы понимаем, существует в уме. Но, больше чего нельзя помыслить, несомненно, не может существовать исключительно лишь в нашем уме, ибо, если мы примем, что оно является исключительно лишь мыслимым, то мы также можем принять, что оно существует. Следовательно, если бы то, больше чего нельзя помыслить, находилось только в уме, тогда то, больше чего нельзя помыслить, было бы чем-то таким, больше чего можно помыслить. Но ведь это явно невозможно. Существует, следовательно, без сомнения, как в уме, так и в предмете нечто такое, больше чего нельзя помыслить…»