Творцы апокрифов [= Дороги старушки Европы]
Шрифт:
Библиотекарь неторопливо развязал узлы на шнурке, развернул складки ткани и долгое время безмолвно созерцал блестящий вороненый металл бывшей крестовины меча призрачного существа, украшавшие навершие крохотные камни, похожие на агаты, и пару змей, обвивающих рассыпавшееся в прах лезвие. Наконец, он заговорил, и прозвучавший вопрос заставил Гая недоуменно нахмуриться.
– Сын мой, тебя наверняка обучали премудростям чтения и письма. Ответь-ка старику – ведомо ли твоему разуму греческое словечко «апокриф»?
– Да, – не слишком твердо проговорил ноттингамец. – Я слышал это слово, однако не возьмусь правильно растолковать его значение. Кажется,
– Иногда я думаю: каждый человек, пытающийся по мере своих сил изменить привычный уклад жизни на этой земле, создает свой собственный апокриф, – отец Ансельмо поднял свою кружку и покачал ею, любуясь на переливы света в темно-красной жидкости. – Его творение сольется с тысячами тысяч других, пройдет время, и уже никто не отличит, где ложь, где истина, где изобретательная человеческая выдумка. Такова и хранящаяся здесь книга. Возможно, она от первого листа до последнего пропитана ядом ереси; возможно, содержит мудрость, непохожую на нашу. Я боюсь этой книги, – спокойно продолжил он, отхлебнув вина. – Хозяева Ренна берегут ее, однако и они страшатся заключенных в ней слов. Порой мне кажется, что книга правит замком посредством людей, и мне хочется развести большой костер, швырнуть ее туда и посмеяться, глядя, как пламя сожрет ее страницы. Я стерегу не библиотеку, а единственную рукопись. Пока она здесь – она не в силах смущать умы, однако ее время близится…
– И что тогда произойдет? – затаив дыхание, спросил Гай, не зная, отнести услышанное к последствиям возлияния или библиотекарем владеет то же скрытое безумие, что и всеми обитателями Ренн-ле-Шато.
– Понятия не имею, – старый монах заговорщицки подмигнул опешившему гостю. – Думаю, ты сам сможешь это узнать. Только помни – книга едина с lapis exillis, она есть его часть и он сам, в ней заключена его история, которую многим бы хотелось вытащить на белый свет, – он поднял палец и наставительно добавил: – Да, вытащить на белый свет и рассмотреть хорошенько. Все прячущееся в тени, пугает, но когда приходит день… – выцветшие глазки библиотекаря подернулись мечтательной дымкой. – Может, вашими трудами день доберется до этого места, утонувшего в темноте, и я еще услышу от Лоррейна хоть одну песню, в которой не будет проклятий и тревог. Забери свою вещицу, сын мой, и ступай, поищи своих друзей. Расскажи им, что старый Ансельмо совсем тронулся умом, и каркает, точно ворон на дубу.
– Значит, про ключ вы ничего не знаете? – уточнил сэр Гисборн, изловив в невнятных речах старика понятное слово, и мимолетно пожалев, что Франческо шляется где-то, а не сидит рядом. Мессир Бернардоне сумел бы разобраться, что к чему.
– Спроси у тех, кто разговаривает с камнями и шепчется с призраками минувшего, – хихикнул библиотекарь Ренна. – Спроси у того, кто все время молчит, и той, что болтает без умолку, но не разглашает секретов. И будь осторожен. У здешних тайн не только быстрые ноги и зоркие глаза.
– Я так и сделаю, – пробормотал Гай, пытаясь сообразить, кому из обитателей замка подошли бы подобные определения. Похоже, тут все одержимы страстью ничего не говорить напрямую, даже служитель Церкви. – Спасибо вам…
– Иди, иди, – замахал на него руками
Он выбрался на просторное крыльцо библиотеки и остановился, вдыхая свежий ночной воздух. В голове слегка шумело – от крепкого вина и от уймы туманных предупреждений, и спускаясь по лестнице в нижний двор, он не сразу обратил внимание на приглушенную яростную возню неподалеку от дверей конюшен. Кто-то взвизгнул, шарахнулся в сторону, не удержавшись на ногах, сэр Гисборн успел заметить проблеск рассекающего воздух короткого лезвия и сердито выкрикнуть:
– Эй, в чем дело? Прекратите!
Упавший человек неуклюже вскочил, и, прихрамывая, опрометью кинулся в спасительную тень между постройками. Трое оставшихся отскочили друг от друга, тот, что повыше, отчетливо и злобно прошипел: «Я до тебя еще доберусь!». В ответ, к удивлению Гая, послышался голос Франческо, внятно и без малейшего признака вежливости растолковавшего неизвестному, что он может делать со своими угрозами, и какое место является для них наиболее подобающим. Услышь подобные речения любая благовоспитанная девица, ей не удалось бы избежать глубочайшего обморока.
Из участников поспешно завершившейся драмы сэр Гисборн застал только мессира Бернардоне, стоявшего под факелом и сокрушенно изучавшего распоротый от плеча до манжеты рукав куртки. Услышав приближающиеся шаги, Франческо поспешно сунул в ножны все еще зажатый в ладони кинжал и виновато развел руками.
– Надо полагать, тут проходила мирная беседа? – осведомился Гай, мельком отметив разодранную рубаху попутчика и явные свидетельства того, что итальянца по меньшей мере один раз изрядно приложили к стене.
– Исключительно мирная, – Франческо облизнул разбитую губу и нервно хмыкнул.
– И можно узнать предмет сего увлекательного разговора? – не без ехидства продолжил сэр Гисборн. – Кстати, мне показалось, или их в самом деле было трое? Чем ты не угодил этим господам? Ты хоть кого-нибудь запомнил?
– Один из них – Гиллем де Бланшфор, имен остальных не знаю, хотя в лицо узнать могу, – Бернардоне-младший оторвался от стены и сдавленно ойкнул.
– Гиллему-то ты чем помешал? – недоуменно спросил Гай. – Ты с ним вроде и не разговаривал… Или, ты уж прости, дело в леди Бланке или какой другой здешней даме?
– Чем мешает молодому хозяину в темном коридоре хорошенькая служанка? – уныло вопросил Франческо и, осторожно проведя пальцами по лицу, подытожил: – Надо было родиться косым на оба глаза или горбатым, на худой конец.
– О Господи, ну и дом… – Гай наконец сообразил, в чем истинная причина драки, и не знал, засмеяться ему, посочувствовать или послать к черту все куртуазные условности, разыскать Гиллема и незамысловато набить морду, да так, чтобы тот месяц-другой не мог подняться. – С тобой все в порядке?
– Если не считать печального обстоятельства, что завтра моя физиономия будет по цвету напоминать перезревшую сливу… – начал Франческо и вдруг осекся на полуслове, вслушиваясь в ночную темноту. Сэр Гисборн хотел спросить, что его насторожило, но вопрос оказался излишним.
Звуки виолы. Отчетливо различимые в тишине, создающие рваную, скачущую мелодию, царапающую по ушам.
Не сговариваясь, они сорвались с места, толкаясь, взлетели по лестнице и остановились, судорожно озираясь. К аккордам прибавился голос – хрипловатый, навсегда сорванный голос, звучащий, казалось, отовсюду: