Твой пока дышу

Семакова Татьяна

Обжёгся уже. Всего восемнадцать, казалось бы… впрочем, свою первую рану на сердце я получила в том же возрасте.

Кладу ладонь ему на бедро и ободряюще похлопываю, в очередной раз пересматривая с парнями папин сокрушительный удар. Мощно, вообще-то. Такой гордостью захлёстывает, таким уважением проникаюсь, что никак иначе, кроме как с восхищением, смотреть на него уже не смогу. И дальнейшие события только усиливают мои чувства.

У мамы отходят воды на заднем дворе дачи Каралашвили.

– Упс… – выдаёт она, опуская взгляд

вниз, пытаясь за огромным животом рассмотреть промокшие спортивные штаны.

– Всё будет хорошо, – уверяет папа стальным тоном. Внушителен, решителен и, судя по дальнейшим событиям, прекрасный актёр. – Блядь, всё трясётся внутри… – рычит и вместе с тем протяжно стонет, закусывая в зубах сигарету на следующем кадре. – Выруби свою грёбаную камеру! – накидывается на дядю Матвея.

– Для потомков! – ловко уворачивается тот. – И меня, на хрен, самого колошматит! Ленке через месяц рожать! Месяц! Месяц, брат…

– Ты охуеешь, какое это счастье, – с улыбкой выдаёт папа. – Клянусь, охуеешь.

– Верю, брат, верю…

Картинка прыгает от крепких мужских объятий, а камера выхватывает голубые ели вдоль забора роддома.

– Стрёмно, пиздец, – признаётся папа и растирает лицо ладонями. – Она ж там одна совсем…

– Там врач, акушерка и ещё толпа дармоедов, которые, походу, собираются тупо позырить за наши бабки, – ворчит дядя Матвей.

– Да, но она там одна, понимаешь? – почти шепчет папа. – Не разрешила присутствовать. Сильная, сама справляется. Без меня.

– Ты кого сейчас жалеешь, себя или её? – потешается в ответ.

– Ясен хуй, себя, – кривляется папа и отвешивает ему такую смачную оплеуху, что парни по обе руки от меня инстинктивно группируются. – На тебя посмотрю…

– А у нас – парные, – самодовольно хмыкает дядька и кадр тут же меняется. Он с ужасом в глазах смотрит в камеру и почти по слогам, рублеными фразами, выталкивает: – Для. Потомков. Никогда, слышите? Никогда. Не. Соглашайтесь. На. Парные. Роды. Я… блядь… я никогда не буду прежним. Никогда.

– Возьму на заметку, – ведёт плечами Тимур, брезгливо вздёргивая верхнюю губу.

– Похоже, у твоего папы есть видео, которое ты точно не хочешь смотреть, – ржёт сивым мерином Слава, пока я не осаживаю едко:

– Ты как будто из другого места появился.

– А сама? – ехидно топит братец.

– Я – из животика, – надменно вскидываю подбородок, на что он хмыкает:

– Ага, ради тебя маму вспороли. Гордись.

– Скот, – бубню себе под нос, пока колонки воспроизводят белый шум.

– Всё, что ли?.. – Тимур клацает по клавиатуре и перематывает добрые пять минут смятения своего отца, пока в кадре вновь не появляется мой.

– Мальчик или девочка? – явно подначивает его дядя Матвей.

– Вот вообще меня не это сейчас волнует… – отмахивается папа, гипнотизируя взглядом дверь.

– И всё же?

– Пацан. Отвали.

В ожидании замираем разом все. Несмотря на то, что точно знаем, что папа

был прав. Даже Славка, живое доказательство, и тот задерживает дыхание, таким напряжённым выглядит отец. Скала. Ни одной эмоции на лице. Букет только сжимает с такой силой, что рубашка вот-вот по швам трещать начнёт, натягиваясь на каменных мышцах. И я точно знаю, что они именно такие: удивительно, но даже разменяв шестой десяток он не потерял форму. Похоже, мама-таки подпаивает его своим зельем долголетия, в отчаянной попытке провести вместе как можно больше времени.

Я видела уже эти кадры. Видела его лицо в высоком разрешении, на выписку Славы пригласили профессионального оператора. Но то, что снимал дядя Матвей разительно отличается. Честнее, что ли. Откровеннее. Это не просто хронология событий, это – сама жизнь.

– Линда, он такой маленький… – шепчет папа, принимая на руки Славу. На одну, вообще-то: он там с лёгкостью помещается.

– Он? – хихикает мама, поправляя сползший к глазкам чепчик нейтрально-бежевого цвета.

– Ребёнок… мой… наш… очуметь, какой крошечный, я даже представить не мог… – оторопело бормочет папа, неотрывно глядя на брата.

– Это мне? – мама скромно кивает на роскошный букет, который он продолжает сжимать в одной руке.

– Да, чёрт, прости, – выпаливает папа, немного приходя в себя. – Просто… я Марка таким даже не помню, а сравнить больше и не с кем. Кряхтит ещё так забавно…

– Как медвежонок, ага, – фыркает мама, принимая букет и не глядя передавая его кому-то в сторону.

– Я боюсь его сломать, – выдаёт, поднимая взгляд на маму.

– Он гибкий, – потешается добродушно и ныряет под выставленную в сторону руку, обхватывая обеими своими.

– Пацан, значит… – смакует папа с ухмылкой.

– Ребёнок, – продолжает мутить воду мама. – Где Надюша? Соскучилась ужас как…

– Пацан, – довольно констатирует папа на следующем кадре, нависнув над голым Славкой, которого мама переодевает на пеленальном столе в детской. – Вне всяких сомнений.

– Да уж точно! – мама прыснула, ловко подсунув подгузник под мелкую задницу брата. – Акушерка чуть до инфаркта не довела, встретив его громким «ого!». По всем параметрам в тебя.

– О, Господи… – бормочу, закрывая начавшее полыхать огнём стыда лицо обеими руками, пока брат самодовольно хмыкает, в унисон с отцом из плазмы. – Лишняя, чёрт, лишняя информация…

– Батик! Паказать! – моя ремарка и такой топот по коридору, что в первую секунду показалось, что это озвучка с целью ущемить моё самолюбие. Но нет. Это всего лишь я. Просто я в очаровательных туфельках с крошечными каблучками и бантиками на застёжках. И такими щеками, что подо мной паркет должен трещины давать.

– Ну ты и мамонт! – ржёт Славка и получает локтем в бок, пока папа на экране поднимает меня, словно пушинку.

– Маиш, – умиляюсь я, хихикая и зарываясь в папину грудь. – Кошечный! Вот такой…