Ты мне только пиши
Шрифт:
– Не пытайтесь меня разозлить, - спокойно сказал Хамраев.
– Вам привет от мамы. И вот вам ваш "Казбек".
Гервасий Васильевич спрятал коробку папирос в карман халата и спросил:
– Вы не можете мне объяснить, почему вы приносите мне папиросы только вечером? Я за ночь их выкуриваю, а днем мучаюсь от беспапиросья...
– Потому что я все еще заведую городским отделом здравоохранения и с девяти утра сижу на работе. Ясно?
– Ясно, ясно...
– кротко согласился Гервасий Васильевич.
– У него локализуется гнойный очаг?
– Кажется, да.
– А потом?
–
– Ампутация?
– Не знаю... Посмотрим.
– До завтра, Гервасий Васильевич.
– Маму поцелуйте, Сарварчик. Передайте, что я ей кланяюсь...
Следующий день у Гервасия Васильевича был операционным.
Волков лежал в палате один и дремал. Ночью они с Гервасием Васильевичем долго не спали. Болтали о том о сем.
Гервасий Васильевич рассказывал Волкову о своем отце - удивительно талантливом гинекологе, у которого в Петербурге была прекрасная практика и своя собственная клиника. За успехи в медицине отцу Гервасия Васильевича было пожаловано звание потомственного дворянина. Это звание открыло ему двери знаменитого Владимирского клуба, где спустя три года он проиграл свой дом на Разъезжей, клинику, потерял практику, а вскоре и вовсе "сошел с круга"...
Рассказ этот за давностью лет утратил горечь, и Гервасий Васильевич говорил об отце без осуждения, вспоминал о нем с уважением и печалью.
Часам к трем ночи Гервасий Васильевич сам ввел Волкову пантопон и пожелал спокойного сна.
Весь день был в каком-то странном дремотном забытье. Он пробуждался каждый час, когда в палату входила дежурная сестра со шприцем. Да и то ненадолго. Минуты на две, на три. А потом сознание снова уплывало от него, и он уже не слышал ни звуков в коридоре, ни шагов старухи нянечки, позвякивавшей ведром с десятком чистых "уток".
Только один раз, когда старшая сестра хирургического отделения принесла ему не то завтрак, не то обед (Волков этого так и не понял) и стала уговаривать его поесть, он очнулся минут на двадцать.
Есть он не стал, но был благодарен старшей сестре за то, что она его разбудила. Именно в этот момент ему снилось что-то тревожное, мерзкое, а проснуться и открыть глаза не было никаких сил.
Старшая сестра была красивая, яркая женщина лет сорока, с огромным бюстом и могучими ногами. Ее движения сопровождались тихим потрескиванием и шуршанием туго накрахмаленного халата. После каждой фразы она с достоинством закрывала глаза и открывала их только для того, чтобы произнести следующую.
– Надо есть, Дмитрий Сергеевич, - веско говорила старшая сестра. Это необходимо для активной сопротивляемости в общей жизнедеятельности организма. А то мне придется пожаловаться на вас Гервасию Васильевичу.
Волков смотрел на старшую сестру и думал, что где-то за стенами больницы в каком-нибудь новом пятиэтажном доме есть небольшая однокомнатная квартирка с потемневшей от старости гитарой, с многочисленными фотографиями застывших людей, с высокой кроватью, с шелковым ярким покрывалом и огромным зеркальным шкафом. И живет в этой квартире старшая сестра - одинокая чистюля, наверное, бывший санинструктор роты. Дома, снимая шуршащий халат, она начинает говорить нормальным бабским языком, без всякой там "активной сопротивляемости" и "общей жизнедеятельности". Стряпает, стирает, пишет
– Вы никогда не были санинструктором роты?
– неожиданно спросил Волков.
– Нет, - ответила старшая сестра и покраснела. Я была санинструктором батальона...
Часам к пяти пришел Гервасий Васильевич. Он осторожно присел на кровать Волкова, помолчал немного, потер пальцами глаза под очками и спросил:
– Ну что, брат Дима?.. Скучаешь?
– Я почти весь день дремал, - ответил Волков.
– Очень хорошо, - сказал Гервасий Васильевич.
– Просто прекрасно. Давай я тебя посмотрю немного...
– Посмотрите.
– Только сразу договоримся: никаких героических актов. Там, где больно, говори "больно". Мне это очень важно. Понял?
– М-гу.
И пальцы Гервасия Васильевича осторожно стали скользить по левому плечу Волкова. Где-то задержались, мягко ощупывали какое-то место и продолжали скользить дальше, к локтю. Потом снова возвращались назад и еще медленнее проходили путь, уже однажды пройденный.
– Больно?
– Да.
– Очень?
– Очень.
– А здесь?
– Нет.
– Совсем не больно?
– Совсем.
– М-да...
– Что, плохо?
– спросил Волков.
– Да нет... Ничего особенного.
– Гервасий Васильевич вынул пачку "Казбека" и стал разминать папиросу, глядя в упор на Волкова.
– А мне можно курить?
– спросил Волков.
Гервасий Васильевич подумал и с деланным равнодушием сказал:
– Кури.
Он размял папиросу и сунул ее в рот Волкову. Затем оглянулся на дверь и чиркнул спичку.
Волков прикурил и улыбнулся.
– Ты мне поулыбайся, - сказал Гервасий Васильевич.
– Придет старшая сестра - не до улыбок будет... И мне и тебе влетит...
Он разогнал дым рукой и еще раз оглянулся на дверь.
– Не влетит - она в вас влюблена, - сказал Волков и закашлялся.
– Это у тебя от температуры, - презрительно сказал Гервасий Васильевич.
– Так и называется: температурный бред.
– Влюблена... Чтоб мне сдохнуть!
– рассмеялся Волков.
– Ни в коем случае!
– испугался Гервасий Васильевич.- Ты мне все показатели по отделению испортишь!
– А у вас разве смертельные исходы не планируются?
– спросил Волков.
– Прекрати сейчас же, - рассердился Гервасий Васильевич.
– А то заберу папиросы и уйду...
– Нет, правда, - зло сказал Волков.
– Вроде как усушка, утруска. В винно-водочных отделах даже специально несколько бутылок лишних полагается - "на бой посуды"!
– Ты пьешь?
– Пью.
– Много?
– Гервасий Васильевич с интересом посмотрел на Волкова.
– Нормально... Как все. Гервасий Васильевич, я знаю, о чем вы думаете!