Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове
Шрифт:
«Комсомольская песня» – одно из самых последних стихотворений Михаила Светлова.
Прощаясь с жизнью, он обращался к тем, кому суждено понести в будущее эстафету революции.
Недавно, разбирая рукописи Михаила Светлова, я нашла среди них четыре строчки, написанные очень неразборчиво, много раз перечеркнутые. А когда прочла, мне показалось, что я вновь услышала живой голос поэта:
Без России не прожил я дня, Ты, судьба, моя странная странница, Неужели они без меня, Все хорошие люди, останутся?КОГДА
Однажды зимой мне пришлось ночевать на Киевском вокзале – я поссорилась с родными.
Только нашла скамейку и сняла пальто, чтоб накрыться с головой, подошел Светлов. Мы долго разговаривали о разном и солоноватой водой запивали черствые пирожки. Потом Светлов ушел, а я мгновенно заснула. Утром встаю и вижу – записка, Михаил Аркадьевич приглашает к себе. Днем встречаемся на Тверском бульваре, он говорит:
– Пока ты спала, как дохлая Джульетта, я подумал, что сегодня мы вполне могли бы гульнуть в ВТО. Это – вкусно кормящий вокзальчик, где все поезда летят под откос, но, как правило, не от бифштекса.
Когда вокзалы стали мне ночлегом, А телеграфы – письменным столом, Взошел январь, изъяны сдобрил снегом, И люди мерзли даже под крылом. В троллейбусе оттаивали руки И покрывались огненной корой. С отцом навеки я была в разлуке И в горькой распре с мамой и сестрой. Они писали почерком наклонным, Слова от боли ставя невпопад, Что я была недавно чемпионом Химических и физолимпиад. Что я качусь, качусь неумолимо, И докачусь, и окажусь на дне, И странно, что народ проходит мимо Таких, как я, или подобных мне! А я сияла раз в три дня в столовке, Из-под волос бежал счастливый пот На вкусный хлеб, на шницель в панировке И дважды в месяц – в яблочный компот. На мне болтались кофта, шарф и юбка. И плащ – на дождь, на солнышко и снег. Но позади осталась душегубка Возможностей, отвергнутых навек! Я поднимала воротник повыше И понимала, что дела плохи. На почте, где никто меня не слышал, Я написала гордые стихи. Я избегала приходить к обеду В дома друзей в четыре или в шесть. Я тихо шла по золотому следу И не писала так, чтоб лучше есть. И, засыпая на вокзальной лавке, Я видела сквозь пенистый сугроб, Как мать в пальто, застегнутом булавкой, Меня целует, молодая, в лоб. Дышала радость горячо и близко. На вид ей было девятнадцать лет. И оставалась у виска записка: «Босяк! Приди к Светлову на обед».1964
ЧЕЛОВЕК, ПОХОЖИЙ НА САМОГО. 3. Паперный
Вечер Светлова в МГУ. Коммунистическая аудитория поднимается круто, как стена – лиц, глаз, улыбок. Аплодисменты срываются, как шумные птицы с карнизов.
Михаил Аркадьевич идет на сцену.
Когда человек выходит к рампе, «на люди», он невольно подтягивается, приосанивается, даже внутренне прихорашивается. И уже шагает по сцене не обычной своей походкой, а каким-то шагом-курсивом.
Ничего этого нет у Светлова. Он идет к освещенному юпитерами столику, как шел бы у себя дома – взять папиросы или выключить чайник. Костюм на нем выглажен не более тщательно, чем всегда. На своем творческом вечере он выглядит успокоительнобуднично, остается самим собой – ежедневным Светловым.
Сел за стол, надел очки – старенькая оправа, не модная, не массивная.
– Ну, так я буду читать стихи. А что мне еще остается делать?
Одни и в литературу входят торжественно-церемониальным маршем, под звуки фанфарных рецензий. А Светлов вошел в поэзию просто – без специального «визита» – и остался на долгие-долгие годы.
17 июня 1963 года. Ему шестьдесят лет. Утром я позвонил и сказал, что хочу его поздравить.
– А что такое?
– Но ведь вам шестьдесят лет.
– А! Да, верно.
– Как вы себя чувствуете?
– Не очень. Так… Не особенно.
В голосе – никакой юбилейной приподнятости, праздничности.
Есть поэты, которые держатся, раскланиваются, будто именно сегодня у них круглая дата. Светлов же и в круглую дату ведет себя так, словно он однофамилец того знаменитого поэта. Его популярность вроде никакого отношения к нему не имеет.
Большая поэтическая слава не может достучаться до его сознания.
Вообще во взаимоотношениях писателя со славой возможны по крайней мере три случая:
Писатель гоняется за нею, но безуспешно – она ускользает от него.
Писатель и слава взаимно увлечены, переживают бурный короткий роман.
И третий случай – самый редкий. Слава влюблена в него по уши, а он не обращает на нее ни малейшего внимания. Это – Светлов.
Марк Соболь рассказывает, как Михаил Аркадьевич вручил ему свою новую книжку стихов. Соболь раскрыл ее и похвалил портрет. Светлов удивился:
– Как, она с портретом?
Оказывается, сам он еще ее не раскрывал.
Однажды у него в комнате я стал рассматривать
«Вечернюю Москву» и увидел рецензию на постановку его пьесы-фантазии «Любовь к трем апельсинам». Я сказал:
– Здесь о вас пишут.
– Да, мне говорили, надо будет прочитать.
Все знают слова Станиславского: любите искусство в себе, а не себя в искусстве. Но такого спокойного отношения к себе в искусстве, как у Светлова, я не встречал ни у кого.
Каждый человек является чем-то. Но очень важно и характерно не только то, чем он является, а еще и как он относится к тому, чем является. Мало иметь достоинства – надо еще, чтобы они не вскружили голову обладателю.
Светлов владеет талантом быть самим собою, талантом естественности. И скромности. Причем здесь тоже возможны разные случаи. Скромность бывает демонстративная- человек с вызывающим видом уходит в тень, даже шумно убегает, чтобы на него скорее обратили внимание; скромность расчетливая, бьющая на эффект, вкрадчиво-выжидающая, провоцирующая и нервно изнемогающая от нетерпения.
Михаил Аркадьевич – действительно скромный человек, во всей изначальной прелести этого слова.
Вечером того же дня рождения, подходя к его квартире на Аэропортовской, я еще издали почувствовал, что там масса народу. Из окна кухни-комнаты на первом этаже выглядывало столько людей, что даже здесь, во дворе, чувствовалось, какая там давка. Я вошел, с трудом пробрался к юбиляру. Кругом все шумит, все дышит им, а он, с неопределенной улыбкой, лучиками морщинок у глаз, неуловимо печальный и уловимо добрый, как бы только наполовину присутствующий, о чем-то задумавшийся, ходит, улыбается всем и никому в частности.