Ты у него одна
Шрифт:
А потом… потом он попытался жить без нее. И чуть не испортил все сам, чуть не опоздал. Он хотел наказать ее: больно, жестоко, а в результате был наказан сам. Ведь все то время, что он провел в добровольном изгнании, он и не жил вовсе. Цеплялся за случайный секс, как за соломинку. Слушал чужие стоны, впитывал чужие ласки, как какой-то целительный эликсир, обманывая сам себя, что в этом и есть его исцеление. Он сильный! Он сумеет выпутаться! Он сможет жить без нее. Что бы там ни шептало в ночи ему его идиотское подсознание. Что бы ни пыталось подсунуть ему в кошмарных сновидениях, ему плевать. Он сможет…
Оказалось, что не
В ресторане, когда этот старинный «друг» их семьи начал измываться над ней, он еле сдержал себя. Еле сумел остановить себя, чтобы не вытянуть руки и не свернуть этому изощренному гаду его тонкую хлипкую шейку. Чтобы его плешивая башка безвольно повисла, а язык вывалился изо рта, прекратив наконец глумление над его девочкой.
Она просила поддержки. Данила видел, как мечутся ее глаза, моля о поддержке. Но он не стал помогать ей. Не стал. Уговорил себя справиться с минутной слабостью. Смотрел в ее прямую, покрытую предательскими капельками пота спину, и терпел.
Потом была дикая сцена с Ланой, от которой ничего не укрылось. Которая интуитивно угадала и разглядела все и за его показным равнодушием, и за внешним спокойствием Эльмиры. Кончилось все опять же сексом, который тяготил его с каждым днем все больше и больше. Который был во сто крат хуже, чем случайный секс. Данила уже с трудом подчинял свое тело желаниям Ланы. Она не могла этого не замечать и психовала, устраивая дикие сцены, которые затем заканчивались не менее дикими оргиями.
– Все! Не могу больше! – сказал он ей два дня назад, тем самым вечером, когда Эмма приходила к его шефу. – Я ухожу…
И он ушел. Просто встал с кровати, на которой она его три часа кряду пользовала. Ушел, собрав все вещи и напоследок громко хлопнув дверью. Он не знал, куда пойдет. Домой идти так вот сразу не хотелось. Он снял номер в гостинице и всю ночь пролежал без сна, иссмолив целую пачку сигарет, которых с войны не держал в руках.
Почему он не пошел сразу домой? Зачем лежит в этой чужой комнате, которая хранит чужие запахи чужих людей, бесконечных постояльцев, которые жили в ней до него и будут жить после? Зачем сверлит этот чужой потолок полными слез глазами и снова и снова пытается ответить самому себе на вопрос – почему он сразу не пошел домой?..
Понял он это только к утру. Тогда, когда отыскал на самом дне сумки под подкладкой фотографию Эммы и, судорожно прижав ее к груди, скорчившись жалким клубком на полу, начал плакать. Не скупой мужской слезой, о которой обычно упоминают романисты, а почти навзрыд, по-бабьи, хлюпая носом, вздрагивая всем телом и повторяя ее имя.
Он не пошел домой, потому что боялся, что все это случится с ним там – дома. Что, увидев ее и вспомнив о ее унижении, боли и скорби в доме шефа, став свидетелем которых он окаменел, он упадет ей в ноги и начнет выть. Царапать пол ногтями, выть и молить о прощении. Он бы снова был жалок, слаб и беззащитен перед ней. А ему нужно быть сильным. Нельзя показывать любимой женщине свои слабости. Ни в коем случае нельзя. Жаль, что он не понял этого раньше. Было бы все по-другому. Все… Не было бы той пропасти между ними, той преграды, с которой он и она прожили бок о бок все пять лет. Не было бы той чудовищной гулкой пустоты, в которой им пришлось жить в разлуке. И бед бы этих не было, что успели свершиться. И которые, по всей видимости, еще не закончились. Но как ей сказать сейчас об этом? Как?! Когда она мягким жалким комочком прижалась к нему и плачет, и плачет, что-то бессвязно лопоча при этом. Что-то сладостное, трепетное, дергающее за душу…
– Эй, девочка моя, что-то ты совсем у меня раскапустилась. Ну-ну, пойдем-ка я тебя умою.
Он легко поднялся вместе с ней с дивана и пошел в ванную. Поставив ее на пол, он пустил воду и, подумав, заткнул слив.
– Чего это ты? – Эмма не без интереса наблюдала за тем, как он развязывает на ней халат, скидывает его, сдергивает с нее пижаму.
– Давай, маленькая, я тебя искупаю. – Данила погладил нежную кожу жены и сместил руки на ее живот. – Это правда?..
– Точно не знаю, но судя по моему состоянию… наверное, да.
– Угу, понятно. – Данила сместил ладони ей на бедра, но потом снова передвинул их ей на живот. – Странно так… Такой красивый упругий животик, а там уже кто-то… Как думаешь, кто там?
– Если честно, то я об этом и не думала. Мне так плохо все последние дни, что было не до этого.
Ее губы поползли в улыбке в разные стороны. Глупая такая улыбка, почти счастливая. Боже, она просто немела от того восторга, который охватил ее от его поглаживаний и от того неподдельного восторга, с которым он ее рассматривает. Так и хотелось воскликнуть: «Господи, хорошо-то как!»
Но Данила вдруг отстранился и как-то уж очень испытующе посмотрел на нее.
– Как думаешь, на кого он будет похож?
Эмма поняла подтекст этого вопроса. Тут же поняла. Вспыхнула до корней волос и попыталась оттолкнуть его руки.
– Чего ты? – притворился он непонимающим, но руки все же убрал. – Чего психуем?
– А то! – огрызнулась она и, отстранив его помощь, самостоятельно влезла в ванну. – Я знаю, что тебя сейчас интересует больше всего!
– Не знаешь, – поддразнил Данила и сел на край ванны.
– Знаю, знаю. И если ты задашь мне этот вопрос!.. Если только посмеешь рот открыть, чтобы задать мне его!.. – Эмма со всех сил шарахнула кулачком по воде, подняв кверху тысячу брызг и обдав ими мужа.
– То что? – Он засмеялся, и смех его уже не таил в себе никакой настороженности. – То что ты мне сделаешь, принцесса?
– Я?! Да я тебе!.. Я тебе в морду дам, вот!!! – И чуть привстав, она обхватила Данилу за плечи и сдернула его к себе в ванну. – Я тебя утоплю! Убью и не знаю что сделаю!..
Он быстрее быстрого разделся и уселся поудобнее напротив, обхватив ее всю своими сильными волосатыми ножищами.
– Медведь! – Эмма жадно обежала глазами крепкое тело мужа. – Настоящий медведь. – И потом вдруг без переходов выпалила: – Это твой ребенок, Данила! Твой! Если я действительно беременна и у меня не язва, не гастрит и, тьфу-тьфу-тьфу, не рак.
– Дурочка! – Данила взял губку и мыло и принялся интенсивно намыливать ее. – Иди-ка сюда, я тебя искупаю, сладкая моя.
«Черт! Нельзя быть такой испорченной!» – Она пыталась себя уговорить не смотреть на него такими жадными глазищами, не шарить по его телу с таким вожделением, но чертово искушение путало все мысли и делало их похожими на кисель. Горячий липкий кисель, застилающий глаза сладкой поволокой. Ей было стыдно, но она ничего сейчас не испытывала, кроме дикого, примитивного желания. Ни-че-го.