Ты умрёшь завтра
Шрифт:
«…Небеса полыхали, и пламя с небес сошло и град поглотило, и ветер ревел (пробел, очевидно, имелось в виду «ревел медведем», или «ревел вепрем»), кружил хороводом, закручивал пламя, так что сноп огненный над градом до самого неба стоял, и шел с небес пепел, как снег, и солнце за дымом и гарью сокрыто было. И со всей тайги пришли (пробел, должно быть «волки», потому как позже они выли), смотрели на пожарище и выли, а люди, кто уцелел, бросили добро нажитое огнищу, и бежали к храму Господнему. Дней ровно три буянило пламя — наказание Господа нашего за грехи, и ересь языческую, что горожане исповедовали. А затем пожар унялся, от града только треть усадьб да (пробел, наверное, еще какие-нибудь строения) уцелело, а все остальное в пепел обратилось и сажу. А Храм Господен, славу Иисусу, ни одна искра не тронула.
Запозднился я, не успел спасти души заблудшие, и ересь их искоренить, и поделом мне такое наказание и горе, в чем буду раскаиваться все отпущенные мне (пробел, должно быть «дни»), потому как слышал я роптания среди люда, еще когда только мастеровые собирались снести их алтарь диавольский, с идолом на пьедестале, который о четырех лицах. Да и позже, когда мастеровые дом диавольский по срубу разобрали, а идола костру предали, глаза мои не спали, видел я, как люд недовольство выказывал, а то и вдогонку мне (пробел, но при недовольстве либо злословят вдогонку, либо плюют, а может и камни кидают). И ежели бы не чугуевские казаки, которых мне для содействия делу благому Екатеринбургская епархия определила, мог бы и бунт случиться. Противились жители града Ирий сносу их храма (пробел, но тут либо «диавольского», либо «языческого»). А уж когда мастеровые решили камень расколоть, который под алтарем четырехликого идола обнаружился, чтобы в дело строительное гранитный материал пустить, так уже и на служивых не оглядывались, костьми ложились под камень, а кто и кидался на людей рабочих с (пробел, «с топором», «с палкой» — с каким-то примитивным оружием, надо думать). А днем следующим было уже не до распрей — пламя с небес сошло, и на град накинулось. Велика сила Господа нашего, хоть и горе многим случилось, но вразумил он (пробел, «оставшихся», или «уцелевших», надо полагать). А ночью было мне видение, сам Диавол вышел ко мне и молвил. И глаза его были черны, как смерть, и искушал меня, речами жуткими от веры пытался отвадить. Говорил, будто камень трогать нельзя, словно камень — это и не камень вовсе, но (пробел, должно быть «пробка», так как дальше обнаружился «сосуд») от адского сосуда, и что если его потревожить, не будет жизни ни младу, ни старцу, ни язычнику, ни православному. И камень тот по-своему диавольскому разумению он по имени называл — Алатырь. Но крепка моя вера, не пошел я на привязи у Диавола, аки двуколка за ломовым, молился три дня, а затем камень разбить (пробел, может быть «распорядился», или «наказал»). С того дня паства моя и ведет свою летопись. И с Божьей помощью да руками уверовавших горожан мы град Ирий отстроим, и красу его былую возродим. Слава тебе, Господь наш Иисус Христос. Аминь.
1754 год от рождества Христова, месяц июль (пробел, день неизвестен). Клирик Фома, Тобольская епархия, град Ирий».
Анализ документа произвел на Аркадия Юрьевича сильное впечатление. Все тут было: и Камень, и природные катаклизмы, и диавольский прототип Никодима. И если бы этим событиям не было более двухсот лет, их вполне можно было бы спутать с летописью Красного. Правда из свитка было неясно, уничтожил клирик Фома Камень или нет, но намерения свои священник обозначил вполне определенно. Судя по почерку и изложенным событиям, человек он был последовательный, в мелочах щепетильный и в вере своей упертый, как упомянутая им же ломовая лошадь. Так что если Камень он и не уничтожил (вероятнее всего таки не уничтожил, иначе, откуда бы Алатырь взялся двести лет спустя?), но пытался, — размышлял историк Семыгин. — А учитывая то, что церковно-приходская книга с этого времени ведет историю не возрождения града Ирий, но его вымирания, то следует отдать должное здравомыслию привидения Фомы-клирика, которое именно об этом священника и предупреждало. Формула простая: хотите жить, не трогайте Камень. Ну да разве Церковь снизойдет до советов язычески настроенных привидений!
Из свитка так же следовало и то, что град Ирий был куда крупнее, чем основатели Красного в 54-ом году определили. После пожара в живых осталось около двух тысяч человек, — это следовало из записей церковно-приходской книги, то есть изначально их было больше, может быть три, или даже три с половиной тысячи. А вот все уцелевшие не могли укрыться в церкви, они бы туда попросту не поместились. Так что, либо клирик Фома врал, либо чего-то не договаривал. Еще одной странность являлось упоминание Екатеринбургской епархии, которая выделила священнику казаков, хотя сам клирик Фома приписку имел в епархии Тобольской. Что же, Фома работал сразу на две конторы? Иначе, с чего бы Екатеринбургские попы поделились армией с чужим подчиненным? И почему Тобольская епархия не выделила своему сотруднику охрану, раз он в ней нуждался? На эти вопросы у историка Семыгина ответов не имелось, и он отложил их для дальнейшего изучения.
Самый же интересный вывод заключался в другом. Иерей Сергий все перепутал, клирик Фома не возводил каменную церковь взамен деревянной. Свою церковь он строил с нуля и на другом месте. А вот деревянный языческий храм, построенный жителями Ирия вокруг камня на имя Алатырь, с идолом четырхликого бога (а это никто иной, как Святовит), он разрушил. Тут на лицо имел место конфликт религий. Возможно, что и стихия тут ни причем, а пожары — всего лишь протест наших языческих предков против православного натиска и притеснения, — заключил историк Семыгин. — Но что это нам дает? Двести лет назад язычество на Руси было очаговым и, по большей части тайным. И вот православная церковь добралась до зауральской тайги, может быть к последнему оплоту древнеславянского верования, и привела с собой армию, уверенная, что мировоззрение можно привнести в чужую среду только силой. В результате, «диавольские» боги наших предков разгневались, все уничтожили, а единственно-истинный бог христиан так и не проявился, не встал на защиту своих подопечных.
Все эти размышления вызывали у Аркадия Юрьевича изжогу и желудочные колики. Семыгин никогда не был религиозен, но так же он не был и слеп, и теперь открывшаяся ему картина вполне конкретно указывала на истинные истоки религиозных распрей. А питала эти истоки, конечно же, политика. Бывший военкор Семыгин в молодости часто сталкивался с подобным. Живет себе маленькое государство, никого не трогает, но обязательно найдется кто-то большой и сильный, который вломится и начнет учить неразумных граждан, что есть хорошо, и что недопустимо. Так и здесь: жил себе Ирий, скорее всего, счастливо жил, преуспевал (а как иначе поселение в три–четыре тысячи горожан, по тем временам — большой город, смогло бы так разрастись?), и тут появляется христианство с мушкетами и кавалерией, и рушит все под корень. Но что они рушат? Всего лишь людей, потому что люди смертны, а у сильных мира сего самые современные средства уничтожения, в данном случае — профессиональная армия. Но вдруг оказывается, что, задавив очаг ненавистного верования, военизированная религия, повелевающая массами и даже государствами, натыкается на неизведанную и возмущенную силу, столь могущественную, что проигрывает ей безоговорочно и окончательно!
Аркадий Юрьевич и сам озадачился такому выводу, но поразмыслив, заключил, что удивляться тут нечему. В сущности, все социальные структуры живут и развиваются по одному принципу — принципу захвата власти и доминирования. Но что делать, когда доминирующие натыкаются на непреодолимую силу? Когда ни мушкеты военных, ни всемогущий Бог не в состоянии контролировать ситуацию? Закрыть глаза, сделать вид, будто ничего такого и не происходило? Может быть, поэтому Тобольская епархия с такой прохладой относилась к вотчине отца Сергия, да и к нему самому, зная, что место это — кладбище града Ирий, само по себе является посягательством на основополагающие устои христианства?..
И вот на этой мысли, на этом нервном вопросе, историк Семыгин понял, что ему делать дальше. Он вернулся за стол, достал чистый лист и принялся писать письмо в Тобольскую епархию. Аркадий Юрьевич подробно изложил историю своих поисков и открытий, промежуточные заключения, привел текст свитка иерея Сергия и в конце обозначил главную проблему:
«Товарищи (простите, не знаю, как вас называть), наш город вымирает, и скоро исчезнет с лица Земли окончательно. Я знаю, и вы это знаете тоже, что весь этот ужас — следствие ваших амбиций и алчности. Это не претензия и не угроза, меня мало волнуют этические аспекты православной церкви двухсотлетней давности. Речь идет о пока что живых людях. Если у вас есть сердце, если вы в самом деле верите в ваше христианское милосердие, вы мне поможете. Я жду от вас любую информацию, которой вы располагаете по граду Ирий. И вот что, мои дорогие духовные настоятели, в отличие от вас, я этот город не оставлю».
Утром следующего дня Аркадий Юрьевич письмо отправил. В глубине души он надеялся на ответ, но разум ему говорил, что ждать отклика от епархии бесполезно.
Осенью 83-го сбылись худшие опасения жителей Красного — тайга замкнула кольцо окружения полностью.
В начале сентября бронепоезд «Леонид Ильич Брежнев» уничтожил участок железной дороги. В дымке утреннего тумана невыспавшемуся часовому БВР-а померещилось движение. Опасаясь нового нападения косолапых, или еще какой напасти, благо тайга на них богата, часовой схватил гранатомет и шарахнул в воображаемого врага. На пути движения гранаты привидения не оказалось, не было там и медведей, и даже радиоактивных собак не выявилось. Зато была железная дорога. Взрыв основательно покорежил рельсы, разметал шпалы, а в насыпи оставил пятиметровую воронку. И все бы ничего, дорогу вполне можно было восстановить, но уже на следующий день на город обрушился ливень, такой желанный летом, сейчас же совершенно неуместный. Этот ливень иначе как диким, назвать было трудно. Щебеночную насыпь он размывал быстрее, чем железнодорожники ее засыпали. В конечном итоге, решили дождь переждать, и это оказалось роковой ошибкой, потому что ливень шел ровно тридцать дней, и за этот месяц воронка превратилась в котлован, через который впору было наводить мост. Но и это еще было не самое страшное. Предоставленная сама себе тайга за месяц проросла юными железными деревьями сквозь шпалы, а местами и разорвав их, и заполонила придорожное пространство, так что поезду, пришлось бы теперь протискиваться сквозь стальные заросли, срывая с вагонов обшивку, а может и теряя колеса. Чтобы быстро расчистить дорогу и восстановить поврежденное полотно, требовалось участие половины городского населения, а инструментов едва набралось на три бригады. Деревья судорожно пилили, отбиваясь от радиоактивных собак, голубей и медведей, но толку от этого трудового подвига было не много — тайга множилась и расползалась, как эпидемия. Черный лес уверенно поглощал железную дорогу и к началу ноября поглотил ее полностью.
Помимо прочего, железная стена тайги являлась экраном, через который не могла пробиться радиоволна. Обычные радиоприемники издавали только треск и шипение, и военные вынуждены были построить семидесятиметровую мачту с антенной, как это сделал завод еще два года назад. Телевизионный ретранслятор пока работал, но испускаемые им волны отражались от леса и дробились, так что на экранах телевизоров кроме снега и рваных полос ничего нельзя было рассмотреть. Блокада Красного распространялась даже на электромагнитное поле.