Ты умрёшь завтра
Шрифт:
— Небеса полыхали, и пламя с небес сошло и град поглотило, и ветер ревел медведем, кружил хороводом, закручивал пламя, так что сноп огненный над градом до самого неба стоял, и шел с небес пепел, как снег, и солнце за дымом и гарью сокрыто было, — глядя на пепелище города, вспомнил Аркадий Юрьевич строки из свитка отца Сергия. — Вот уже и огонь до нашего Ирия добрался. Сколько же нам осталось?..
Как бы ужасно не выглядел пожар, человеческих жертв не случилось, община карликов перебралась ближе к центру, заняв два пустующих кирпичных дома, и горожане в целом отнеслись к катаклизму равнодушно. Все, кроме Пети Маслова, — он единственный, кто смотрел на пожар со слезами на глазах, потому что в одном из брошенных домов Петр имел неосторожность устроить себе мастерскую, где последние три года мастерил аэростат. Теперь же многолетняя его работа, практически законченная, превратилась в пепел.
— Все сгорело, — пожаловался Петр Никодиму. — Я на сентябрь уже испытания планировал!
— Два нижних этажа под моей квартирой свободны. Можешь устроить там мастерскую, — отозвался Никодим.
— Начинать все сначала?!
— Другого выхода нет. Ты отработал технологию, сейчас твоя работа пойдет куда быстрее.
— Да, — Петя вздохнул печально, но уже успокаиваясь. — Если найду материалы…
На следующий день Петр начал готовить новую мастерскую этажом ниже квартиры Никодима. Сдаваться было не в его правилах.
Через несколько дней после пожара ветры разогнали запах гари, а добровольные дворники избавили улицы от пепла, и до сгоревших домов никому не было дела. Никому, кроме председателя горисполкома Поворотову. Леониду Валерьевичу вдруг пришло в голову, что пепелище является отличной плантацией для выращивания картофеля, репы, или еще каких корнеплодов, потому как пепел и сажа — прекрасные удобрения.
«Зачем же зависеть от поставок продовольствия, когда можно заняться сельским хозяйством самостоятельно?» — размышлял практичный Поворотов.
Своими планами он поделился с Семыгиным, потому что мнение ученого уважал. Аркадий Юрьевич оценил здравомыслие Леонида Валерьевича, а потому они оба отправились на осмотр будущих картофельных грядок. Но, прибыв на место недавнего пожарища, мужчины были вынуждены признать, что вырастить здесь ничего не удастся. Грунт спекся, сплавился и превратился в камень. Местами разверзся провалами в несколько метров, на дне которых булькала и парила кипящая грязь. В ноздри бил стойких запах серы и аммиака.
— Что это?! — поразился председатель горисполкома.
— Термальные источники, надо думать, — догадался историк Семыгин. — Увы, дорогой мой Леонид Валерьевич, ничего взрастить тут не получится. С другой стороны, их можно использовать, как источник энергии, который нам необходим не меньше, чем еда. Я слышал, на горячих гейзерах даже строят электростанции.
— Может, даже больше, чем еда, — согласился Поворотов и принялся соображать, кого из специалистов подключить для разработки технологии изъятия у булькающей грязи столь важного тепла.
Аркадий Юрьевич минуту внимательно наблюдал за лицом Поворотова, живая мимика которого отражала активную работу мысли, затем спросил:
— Скажите, Леонид Валерьевич, что заставляет вас бороться? В этом городе уже почти никто не борется, все смирились, людям наплевать, будут они завтра жить, или окочурятся от голода. Но вы — нет. Почему?
Поворотов смутился, с опаской покосился на Аркадия Юрьевича, словно взвешивал, можно ли ему открыться, наконец, угрюмо ответил:
— Не могу спать.
— Что? — не понял Семыгин.
— Стоит заснуть, и вижу, как медведь жрет кишки, а Прасковья Ильинична еще жива и воет… А когда не сплю, тогда надо мысли чем-то занять, что-то делать мне надо, иначе чувствую — все, если остановлюсь, уже не сдвинусь, в камень превращусь. Вы правы, Аркадий Юрьевич, давно уже нету никакого смысла бороться. Но моя активность из страха, а не из крепости духа. И еще в силу привычки. Это все, что у меня есть, все, что у меня осталось — страх, и привычки… А вы? Что вами движет? Вы ведь тоже пока что боретесь.
— Я еще надеюсь, что город можно спасти. Правда эта надежда с каждым днем становится все более призрачной, — с печалью сознался историк Семыгин, помянув в мыслях Тобольскую епархию недобрым словом, потому что на его письмо неразговорчивые священники так и не ответили.
— Ну пока ваша надежда не истлела полностью, давайте придумаем, как отобрать у этой булькающей грязи тепло, — Леонид Валерьевич товарищу улыбнулся, но улыбка эта, казалось, была изъедена ржавчиной.
Три года назад, в июне 83-го, Юлия Маслова пережила ни с чем несравнимое потрясение. Она увидела мир глазами Никодима, и это уложило ее в постель на месяц. Тридцать дней она металась в лихорадке, мучилась ознобом, а иногда и бредила. В ее сердце шла отчаянная борьба двух противоположных мировосприятий, и судьба девушки зависела от того, какое из них одержит верх. Поцелуй Никодима оказался губительнее укуса аспида, и Юлия понимала, что молодой человек пытался ее от этого оградить. Но девушка не жалела о проделанном эксперименте, потому что древний ведический гнозис подсказывал ей простую истину: поцелуй Никодима, этот шприц с отравленным мировоззрением, всего лишь прививка, и теперь, если она одолеет каплю Никодимовой вечности, то выработает к ней иммунитет. Юлия сознательно заразила себя Никодимовой смертью, чтобы победить ее и стать к своему избраннику ближе.
Призванный на осмотр доктор Чех не выявил никаких физических отклонений, и пришел к заключению, что заболевание девушки имеет психическую основу, а узнав, что ее ближайший друг — Никодим, и вовсе в таком диагнозе утвердился.
— Как ты можешь с ним общаться? — удивился Антон Павлович.
— Господи, вы только посмотрите, до чего он довел мою девочку! — причитала мать Юлии.
— В этом нет его вины, — ответила девушка, пытаясь матери улыбнуться.