Тяжелая корона

Ларк Софи

Она откусывает по крайней мере по одному кусочку от всего, даже от попперсов с халапеньо, завернутых в бекон, на которые она смотрела с особым подозрением.

Ей нравится уличная кукуруза, но не начос с грудинкой, которые она считает странными и жирными. Десерты нравятся практически все, особенно банан с подрумяненным маслом и круассан с нутеллой, который она уминает в три приема.

— Это очень хорошо, — говорит она. — Это могли бы продать в Москве.

— Я думаю, Екатерина Великая назначила бы меня наследником престола,

если бы я сделал это для нее, — говорю я.

Елена фыркает, слизывая шоколад с большого пальца.

— Она бы, по крайней мере, подарила тебе дачу в Завидово.

— Я не знаю, что это такое, но звучит неплохо.

Пока мы исследуем маленькие киоски, полные украшений и сушеных трав, мыла ручной работы и свежего меда, Елена объясняет мне систему русских летних домиков, первоначально подаренных царем своей знати, затем захваченных во время русской революции, а теперь возрождающихся в виде современных особняков, построенных в сельской местности богатыми олигархами.

— У нас здесь тоже есть такие, — говорю я ей. — Мы называем их «домиками», даже если они массивные. И даже когда это совсем не похоже на кемпинг.

— Я не понимаю кемпинга, — говорит Елена. — Спать в жуках и грязи.

— Под звездами, — говорю я. — На свежем воздухе.

— С медведями.

— Я не знаю, почему я защищаю это, — смеюсь я. — Я никогда в жизни не был в походе.

Мы с Еленой улыбаемся друг другу, оживленные всеми окружающими нас людьми, хаосом зрелищ и звуков. Даже на фоне всего этого я хочу смотреть только на ее лицо. Чем больше людей окружает нас, тем больше она выделяется, как самое красивое создание, которое я когда-либо видел. Все головы поворачиваются, чтобы посмотреть на нее… не больше, чем на меня.

Мне нравится спорить с ней о кемпинге. Мне нравится говорить с ней о чем угодно. Я спрашиваю ее любимые книги и музыку, ее любимые фильмы. Она говорит мне, что научилась говорить по-английски, смотря американские фильмы со своей матерью.

— Она любила фильмы, любые фильмы. Она была одержима Юлом Бриннером. Знаешь, он тоже был русским. Родился во Владивостоке. Она говорила, что они практически соседи, — она делает паузу, видя, что я не понимаю. — Владивосток — портовый город недалеко от Японии. Это противоположный уголок России от Москвы, — объясняет она. — Девять тысяч километров друг от друга.

Мне интересно, как скрыть тот факт, что я, возможно, даже не смогу указать Москву на карте, если только она не помечена.

К счастью, Елена не задает мне вопросов. Она продолжает:

— Мы посмотрели все фильмы Бриннер. Вероятно, я могла бы процитировать «Король и я» от чистого сердца. Она часто рассказывала мне, как он приехал в Нью-Йорк, как он позировал обнаженным, чтобы заработать деньги, а затем начал сниматься…

Мускул дергается на ее челюсти, когда она добавляет:

— Моя мать тоже была моделью…

— Я мог бы догадаться

об этом, — говорю я. — Я не думаю, что ты унаследовала свою внешность от своего отца.

Елена издает короткий смешок, но ее лицо недовольно.

— Возможно, у нее была похожая мечта, — говорит она. — Она никогда не говорила этого точно, но то, как она говорила о Бриннере… может быть, она тоже мечтала сбежать и приехать сюда…

Она умолкает.

— Ты пришла сюда, — говорю я Елене. — Не в Нью-Йорк, но Чикаго чертовски близко.

Елена медленно кивает.

— Да, — говорит она. — Возможно, ей здесь понравилось бы.

Весь день прошел, пока мы гуляли по ярмарке. Мы подошли к концу, и мы далеко ушли от грузовика.

— Ты хочешь взять такси обратно к машине? — я спрашиваю Елену.

— Нет… — говорит она, глядя перед нами на берег озера. — Что это там, наверху?

Она указывает на колесо столетия в конце Военно-морского пирса.

— Ты хочешь прокатиться на нем? — я спрашиваю ее.

С легким оттенком нервозности она говорит: — Да.

— У тебя еще не болят ноги? — я смотрю вниз на ее сандалии.

— Нет, — говорит она, качая головой.

Мы идем вдоль Военно-морского пирса, через парк и магазины, останавливаясь только для того, чтобы купить билеты. Я вижу, что Елена выглядит все более и более встревоженной, чем ближе мы подходим, когда массивное колесо возвышается над головой. Только когда мы забираемся в машину, она признается:

— Я немного боюсь высоты.

— Тогда почему ты хочешь прокатиться на нем? — я спрашиваю ее.

— Потому что это выглядит красиво! — яростно говорит она.

Когда наша кабинка начинает подниматься в воздух, ее лицо становится бледнее, чем когда-либо. Но она смотрит в окно на вид на озеро, окруженное по западному краю высотными зданиями.

Кабинка слегка покачивается, когда колесо останавливается и трогается с места, позволяя большему количеству людей забираться. Елена подпрыгивает, хватая меня за бедро. Ее ногти впиваются в мою плоть даже через джинсы, но я не возражаю. Я кладу свою руку поверх ее и нежно массирую, пока она не расслабляется.

Чтобы отвлечь ее, я говорю:

— Ты знаешь, что первое колесо обозрения в мире было построено здесь, в Чикаго.

— Это так? — спрашивает она.

— Да, для Всемирной выставки в… я хочу сказать… 1893 году? Они пытались превзойти Эйфелеву башню.

Елена поднимает бровь.

— Эйфелеву башню трудно превзойти.

— Да, — я усмехаюсь. — Но она не двигается.

Сейчас мы почти на самом пике. Движение снова останавливается, и мы смотрим на воду. Солнце садится. Все небо становится оранжевым, облака серыми, как дым, а солнце — горящим кругом над водой. Волны, набегающие на берег, темно-синего цвета с белым на концах. Это выглядит так неземно, что мы оба молчим, просто глядя сквозь стекло.