Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Вот видите, Казимир Станиславович. А никто не верит, не считается. Обижают кандидата все, кому не лень. Жалованье кандидатское — мизерное. А тут все-таки прибавочка. К десяти тысячам-то и ближе…
Ящики перевели за границу и приказ о переходе границы подписали тридцать первым октября.
Впрочем, и кандидатская изобретательность, и командирское рвение оказались впустую. Жалованье в Румынии осталось то же.
XI. В гостях у союзников
Часовой у шлагбаума с державными знаками Румынского королевства и Австро-Венгерской империи запомнился Андрею на все дни пребывания в Румынии. Косой дождь ставил на ребро едва выступавшие из темноты дома, деревья и пристроившиеся у заборов воинские телеги. Из будки вышел человек в макинтоше, в руках у него плоским мечом библейского ангела забегал луч карманного фонаря. Андрей подошел к нему вплотную, и черные глаза в красноватом пятне от ивановской папиросы сверкнули и погасли. Нельзя было ошибиться. Караульный начальник встречал вооруженных гостей открытой неприязнью. Этот взгляд стал для Андрея бессменным соседом всех его впечатлений в этой незнакомой стране.
Дороги были хуже гладкого австрийского шоссе у Черновиц, но неизмеримо лучше — это было особенно обидно — российских дорог. Где-то рядом, скрываясь в камышах и зарослях, вилась река, выдававшая себя шумом быстро текущей воды, и деревушки, похожие на подольские села, густо стояли у дороги.
Ночевали в большом селе, которое встретило дивизион злыми собачьими голосами и полным безлюдьем. Все двери были накрепко заперты изнутри. Окна поблескивали мелкими тусклыми шибками, отражая в своей черноте тяжкие переплеты решеток, которые придавали веселым мазаным домикам вид суровый и неприветливый.
Солдаты с шумом открывали ворота, ящики и возы заходили во дворы, но хозяева не выходили из домов, не отвечали на стук. Пришлось вызвать местного жандарма и старосту, и те пошли от дома к дому, стучась в молчаливые, по-ночному темные окна и переговариваясь с хозяевами через форточки на незнакомом языке.
Двери растворяли неохотно одну за другою. Запах жилья вылетал на улицу. Степенно и тоже с неохотой входили пришельцы в избы и, потеснив семьи, бросали ранцы на столы и скамейки и располагались на ночлег.
— Мы их защищать пришли, — резюмировал Лопатин, — а они двери на замок!
— Заметили? У них все окна в железах, — удивился Кулагин. — От кого это? От своих?
— Тут казаки стояли, — сказал вдруг Мигулин. Он, как иногородний, недолюбливал веселых и озорных казаков.
— Ну и что же, что казаки? — неприятным голосом спросил вдруг Лопатин.
Мигулин мялся, переступая с ноги на ногу.
— Так что же, что казаки? — настаивал командир.
— Воры они, ваше высокоблагородие.
— Дурак! — заревел вдруг Лопатин. — Я тебе покажу воров!.. Пошел вон, сукин сын! — Мигулин немедленно скрылся. — Распустили вы своего болвана!
— Из чего это видно? — возмутился Андрей.
— Пояс у него как надет? Пряжка на заднице болтается. Нестроевщина!
— Разве что пряжка…
— В разговоры мешается!..
Наутро командир сообщил, что в Фолтиченах дивизиону дается дневка и он предлагает Андрею ехать вперед одному, подготовлять квартиры и узнавать дальнейший маршрут.
Андрей погрузил кровать в тарантас, посадил с собой Мигулина и помчался вперед.
— Вино закупайте, — закричал ему вслед Лопатин, — все, какое встретите…
Сады и палисадники Фолтичен еще только сбрасывали сухие осенние листья. Стаями пестрых птиц, которым связали или подрезали крылышки, ветер нес их по асфальтовым тротуарам главной и почти единственной улицы. Резные и чугунные литые решетки, ампирные колонны особняков, легкость построек с тонкими стенами, с массой стекла придавали городку вид богатого дачного поселка. Здесь не чувствовалась война, хотя у Кимполунга уже давно шли жестокие бои с германцами, пытавшимися пробиться сквозь двойной кордон карпатских вершин и русских дивизий в молдавские долины.
Нарядный городок неожиданно оборотился грязнымы и нищими предместьями и исчез за поворотом шоссе. Андрей обогнал батальон спешивших на юг туркестанцев. У солдат были вдребезги разбиты сапоги. Присаживаясь на обочину, они, ругаясь, кое-как подвязывали отстающие подошвы. У многих ноги были в тряпках и лаптях, а потому колонна не имела вида, была оскорбительно неуклюжа и неопрятна.
Он обгонял хлебопекарни, саперов и кавалерийские эскадроны, парки, транспорты, повозки фуражиров. «Колбасники» медленно на руках несли к югу наполненную газом большую, похожую на ливерную, «колбасу». Казаки пели, стоя в седлах, и на концах их пик торчали подхваченные по дорогам с лихостью и меткостью цыплята, утки и даже поросята…
Первая ночевка была намечена у большой узловой станции Пашкани. Здесь железная дорога из Ясс поворачивала на юг, к местам ожесточенных боев с наступающими от Бухареста германскими и болгарскими войсками. Станция походила на плотину, через которую прорвался водопад, низвергавшийся под каким-то упорным давлением со стороны русской равнины на узкую полосу молдавской земли, стиснутой между Карпатами и Прутом. К станции один за другим подходили куцые воинские эшелоны. Здесь они поворачивали на юг, на Романь и Бакеу, или разгружались и шли пешим маршем к карпатским ущельям, к Кимполунгу, Дорна-Ватре и Пятра.
Комендант посоветовал ночевать в имении румынского боярина, в двух километрах от дороги. Станция была забита предельно. На асфальте большими серыми кавычками в несколько рядов лежали навьюченные ранцами и мешками солдаты. В крошечном зале было душно, несмотря на разбитые окна, и в буфете можно было достать только бабку из мамалыги, политую подозрительным и безвкусным соусом.
На помещичьем дворе уже стояло несколько колясок и тарантасов. Ветер волнами гнал вершины дерев над крышей, над пристройками. С чувством неловкости Андрей направился к подъезду, увитому виноградом. Какой-то человек, скорей всего лакей или мажордом, предупредительно сбежал по ступенькам и спросил Андрея на ломаном польском языке, что ему угодно. Андрей ответил по-французски. Тогда с террасы послышался низкий женский голос: