Тяжелый круг
Шрифт:
— Околел чибисенок-то? — весело сказал Олег, догоняя ребят на выходе с ипподрома. — Амиров там, у конюшни, головкой о стену бьется. — Он похлопывал щегольским стеком по джинсам, спокойный как всегда. — И ты здесь? — вгляделся он в сумерках в ее лицо. — Дела-а. Только утром так было хорошо, и вот… — Он обвел взглядом притихших ребят.
Асфальтовая дорога побелела от лунного света.
Виолетта коснулась холодными пальцами руки Касьянова:
— Саня, пойдем сходим к ним еще… к дому.
— Да там, наверно, все то же…
— Пойдем, я прошу тебя.
…Нет, ничего
3
Опустив ночью письмо для Виолетты, Саша долго бесцельно бродил по Железноводску, не замечая мелкого непрерывного дождика. Зашел в парк. Там было знобко, неприютно. Каменные шары у входной лестницы днем всегда казались ему почти живыми, такими добродушными существами, что хотелось погладить их шершавые теплые головы. Сейчас их мокрые маковки зло полыхали отраженным электрическим огнем, отпугивали от себя; капли дождя, коснувшись их, дробились в пыль и растворялись во влажной темноте.
Здесь и окликнул его встревоженный голос матери.
— Сашенька! Сыночек! — Голос у нее был тихий, отрешенный. — Сашенька, отец рассказал мне, что впутал он тебя в неправое дело. Уйди ты с этого проклятущего ипподрома, уж если отец родной…
— Уйду, мама… — Как всегда, Саша наедине с матерью сразу стал маленьким, почувствовал себя ребенком. — Но только ты не права. Конечно, как и везде, есть и нечестные, есть неудачники — каждому свое отпущено: конь под седлом, лошадь пашет, кляча воду возит… А мне там, верно, делать нечего, нет там на мою долю лавров…
Не обращая внимания на сырость, они сели на скамейку возле большой туи, блаженно затихшей под дождем. Наверное, никого, кроме них, не было в этот час в курортном парке, обычно таком многолюдном до самой полуночи.
Неясно белел неподалеку старинный выставочный зал затейливой наивной архитектуры, с вытянутыми фронтонами, со множеством переплетов на узких венецианских окнах. На веранде диетического кафе громоздились кучей перевернутые стулья. Лужи тускло поблескивали на посыпанных толченым кирпичом дорожках. Была во всем этом своя робкая прелесть, в переливах света сквозь кисею дождя, в маслянистом свечении влажных плоскостей стен, скамеек, оград, бюветов.
Саша стиснул руки коленями.
— Ну что ты, что ты, — пыталась успокоить его мать. — Вспомни свою первую скачку, — уговаривала она, хотя начинала разговор с просьбы бросить ипподром, — вспомни, когда ты, мальчик, заставил пыль глотать одиннадцать мастеров спорта! Да и потом сколько выигрывал, так что все удивлялись! — Мать стала припоминать разные светлые и восторженные дни, что выпадали в разное время — и в немалом числе, оказывается! — в его жизни. Случайно ли она вдалась в воспоминания, как знать? В человеческой памяти прошлое лежит позади в пределах все одной и той же дуги овиди, как называла мать по-деревенски линию горизонта. Поступки, события долго возвышаются над равниной обыденных дней, но вот какие-то из них начинают рушиться, выветриваться временем и осыпаться, какие-то закрываются подобными, но только более крупными по масштабу, однако что бы ни происходило, все равно, оглядываясь в прошлое, и в десять, и в семнадцать, и в тридцать, и в пятьдесят лет, ты будешь помнить хорошее. Таков человек, и благо, что он так устроен, в этом спасение, а то многие могли бы сломаться от печалей до времени.
Мудрейший из инстинктов — материнский заставлял ее говорить так со своим попавшим в беду сыном. Намокшие волосы перьями стояли у него на затылке, и при взгляде на эту родную несчастную макушку хотелось заплакать, но мать пересиливала себя и говорила, говорила, плела сеть из простых и мудрых слов, какие только знала, чтобы затопить, погасить бушующее в нем горе, не знающее исхода и средства исцеления.
Она не смела дотронуться до него, обнять, приласкать. Только положила руку на коротковатый рукав курточки, из которого высовывалась мосластая кисть.
— Мама, а помнишь, когда мне было шесть лет, я нашел ножик? — неожиданно сказал Саша. — Так счастлив был!.. До сих пор жаром обдает, как вспомню. Складной, новенький, с костяной ручкой, помнишь?
Она кивала, и слезы стояли у нее в глазах.
— Ты честный, ты добрый, ты красивый, — говорила она. — Ты жокей божьей милостью! Вот только, может, с отцом тебе развязаться, нету него хороших лошадей. — Мать с опаской покосилась на Сашу, убедилась, что упоминание об отце не ранило его, наконец сказала то, что было очень важным: — Отец-то прощения у тебя просит, говорит, что погорячился, с неудачи да с выпивки, говорит, из рамок вышел. Уж ты не серчай на него, винится он перед тобой, прямо так мне и сказал.
Саша хотел ответить, что ему ненужно извинений, что полученная обида даже кстати, но вовремя опамятовался: «Я говорю с ней так, словно бы она всезнает!»
— Как ты здесь оказалась, зачем приехала?
Мать посмотрела на него кротко и незащищенно:
— Сна нет никак, обмирает сердце, и все тут! Вот так же, когда ты на Грации, а потом на Руанде убился, я ведь не видела, а в ту же минуточку почувствовала, что тебе больно. Я понимаю, что это, конечно, предрассудки, но что с меня возьмешь, мать я и есть мать. Увидела вот тебя живым и невредимым и успокоилась сразу. Домой, что ли, поедем, заря уж вот-вот займется.
Саша любил свою мать, не сердился на нее, не срывал зла и не грубил, как часто делают это подростки, но странно: сейчас он даже и не задумался над тем, каково же будет ей без него, он озабочен был только тем, чтобы поскорее спровадить ее домой:
— Я буду здесь еще мама, здесь моя девушкаживет, а ты поезжай, отдохни, поспи…
Но мать не хотела уходить, повторила с подчеркнутой настойчивостью:
— Отец-то винится перед тобой, слышишь?
— Да, да, мама, я все понимаю, все, это не от проигрыша он из себя вышел, нет. Если бы я Дерби выиграл, он бы, может, еще злее был. Он ни в чем не виноват, во всем я один, меня судьба по справедливости карает. А судьба — это не лошадь, ее не взнуздаешь, это я понял теперь.
— Что ты, что ты, Сашенька, думай, что говоришь! — перепугалась мать, почувствовав в словах сына незнакомые ей решимость и ожесточение. А он, не слыша, продолжал:
— Да, я один виноват. Еще два месяца назад Амиров звал меня к себе, сегодня бы на Гарольде ехал я, а не пижон Николаев, но я тогда не согласился, думал, что этим отца предам.