Тяжкий груз

Кунцев Юрий

Он видел ее всего миг, после чего какая-то сила заставила его отвернуться. Возможно, это был Густав, согнувший руку для легкого толчка, или унижение, которое он испытал, впервые посмотрев на Вильму снизу вверх. Ее лицо выражало все на свете, и в то же самое время ничего. Она ютилась в тенях, и при этом в ее ровной осанке и расправленных плечах читался вызов. Она пожирала своим прищуром каждое его движение и словно бы изучала его под лупой, как какое-то насекомое. Если были на свете рептилии, которые могли за день сбросить кожу и обрасти панцирем, то Вильма точно принадлежала к их виду.

Она не шелохнулась, продолжая

наблюдать. Ленар чувствовал это затылком, которому верил больше, чем собственным глазам. Возможно, Петре был прав, и человек способен почувствовать гораздо больше, чем осознать. Возможно, Ленару в спину глядела вестница смерти, провожая его взглядом в последний путь. Если и так, то мужчина перед смертью мог увидеть вещи куда хуже. Мысли о смерти навязчиво крутились стаей стервятников где-то на краю его сознания, не решаясь залететь в образовавшуюся пустоту, где полакомиться было нечем. Он делил ногами палубу на равные отрезки, словно робот, лишенный разума, и с блестящим успехом старался ни о чем не думать. Он уже умер и почти убедил в этом свое тело. Весь оставшийся путь он чувствовал, что ему не требуется кислород.

И, наконец, путь закончился.

Сколько он прошел? Метров сто? Сто двадцать? То были сто двадцать метров чистого издевательства, словно кто-то решил поизмываться над ним и окончательно сломить его волю этими ста двадцатью метрами, которые могли стать последними в его жизни. Не без некоторого облегчения Ленар протянул руки, чтобы с него могли снять наручники, и покорно шагнул на склад непортящихся отходов. По названию можно было легко догадаться, что людям там делать нечего, но обстановка недвусмысленно подсказывала Ленару, что это теперь его новый дом.

На коммерческих кораблях никто никогда не предусматривал камеры принудительного заключения, но если по каким-то причинам требовалось изолировать человека, приходилось искать помещение, из которого нет доступа к важным системам корабля. Склад непортящихся отходов подходил. Наверное. Чтобы переделать его в камеру изоляции, захватчиком пришлось неплохо поработать: убрать весь опасный мусор, обустроить спальные места, перенести несколько канистр с водой, соорудить из подручного мусора самодельный туалет, ничуть не вдохновляющий на подвиги, и модифицировать дверь, вырезав в ней окошко для передачи еды. Полученный из окошка прямоугольный кусок дюрали был использован в качестве заплатки. Именно под этой заплаткой и похоронили внутреннюю панель управления.

Дверь закрылась, и в окно проник звук удаляющихся шагов.

Первым делом Ленар пересчитал канистры. Получилось около ста пятидесяти литров воды. Если предположить, что пять человек будут расходовать по десять литров воды в день с учетом умеренного питья и очень экономного умывания, то в ближайшие две недели нового переезда можно не ждать.

Две недели.

Либо через две недели им дадут больше воды, либо произойдет что-то другое.

— Ленар, — поздоровался Эмиль, выдернув того из озадаченного транса. — Ты как?

— Чудесно, — съязвил он и зачем-то спросил. — А ты?

— На минуту мне показалось, что меня решили за что-то наградить отдельной комнатой.

Ленар продолжал оглядываться в поисках чего-то, что могло заставить его ненадолго забыть о волне надвигающегося уныния. Зайдя на склад, он почувствовал, как в его голове что-то щелкнуло, и теперь понял, что это было. Перешагнув

порог, он вступил в новую степень осознания всей плачевности в ситуации. Если раньше он был в привычной обстановке, пусть и в наручниках, то пустые стены склада отходов ежесекундно напоминали ему о том, как низко он пал, когда его свергли с поста и отняли у него право определять свою судьбу. Он чувствовал себя тем, чему и положено лежать на таких складах.

Отходом.

Что-то в нем надломилось, и наступила минута слабости. Всю эту минуту он горячо жалел, что не оказал сопротивления. Он мог сломать лбом самодовольный нос Ильи или ударить Густава локтем в солнечное сплетение, а затем героически погибнуть от кровопотери или сепсиса при огнестрельном ранении в живот. Жизнь без свободы ему не нужна, хоть минуту назад он и был диаметрально противоположного мнения. Все внутри него ревело от отчаяния и призывало разбить кулаки о переборки, но он не выпустил этого беса на волю. Он еще не был готов до такого опускаться. Его свергли с поста, а срок действия его контракта уже истек, поэтому у него не было причин чувствовать себя капитаном, но он продолжал это чувствовать, и не переставал напоминать себе, что все еще должен думать о благополучии своих людей. Он не мог иначе. Если он и об этом забудет, то у него просто не останется смысла жить дальше, и он превратится в животное, бесцельно ведомое по жизни лишь простейшими инстинктами.

Не так он планировал начинать новую жизнь.

Принцип, по которому выбирали очередность перевода заключенных, был Ленару не ясен. Возможно, это был лишь мысленно брошенный жребий, и Ирме не посчастливилось оказаться последней в списке. Было страшно представить, что чувствовал этот клубок эмоций, наблюдая за тем, как ее товарищей уводят в неизвестном направлении одного за другим, и не возвращают обратно. На некоторое время ее оставили наедине с темными мыслями, а затем и ее повели в неизвестность по пустым палубам навстречу безумию. Оставалось лишь гадать, что с большей вероятностью могло свести ее с ума: мысли о надвигающейся смерти или о том, что она не смогла предотвратить вероятную гибель своих товарищей?

Возможно, с ней не стали поступать так, как поступили с Ленаром. Возможно, ей все объяснили про перевод и успокоили.

Когда ее привели, на ее лице было написано, что для нее не стали делать исключения. Маска шока была настолько твердой, что напоминала фарфор, а движения были ватными, словно под воздействием какого-то дурмана. Казалось, что она мысленно убежала от реальности куда-то далеко. А еще казалось, что это она самый эмоциональный человек на борту, но когда Ленар бросился на нее и сдавил ее миниатюрную фигуру в своих объятиях, в него влилась годичная доза переживаний. Еще одна.

— Все хорошо, — успокаивала она его, но он ей не верил. — Все хорошо.

Время было до безобразия субъективным понятием. У него не было формы, четко выраженной меры и постоянства. Человек привык отслеживать ход времени при помощи наблюдения каких-либо циклических событий. В межзвездном пространстве это могло быть наблюдением за вращением млечного пути через трехметровые телескопы, однако не у всякого хватит терпения дожить до полного оборота. На космическом корабле оставалось лишь наблюдать за хронометрами, которые показывают субъективное время и время с поправкой на релятивистские эффекты.