Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
— Ответ на поверхности, Домбуржец: потому что вам некуда уходить!
— Потому что мы чертовски упрямы, доктор.
— Захотел бы ваш дядя, чтобы вы продемонстрировали голландское мужество, погибнув под грудой черепицы и камнями?
— Мой дядя процитировал бы Лютера: «Друзья показывают нам, что мы можем сделать, враги — что должны», — Якоб отвлекается от сказанного, нацелив трубу на носовую фигуру фрегата, который уже в шестистах ярдах. Тот, кто вырезал фигуру, наделил «Феба» дьявольской решимостью. — Доктор, вы должны уйти немедленно.
— Но подумайте
— Грот — наш самый лучший торговец: он продаст даже овечий помет пастухам.
Уильям Питт фыркает, глядя на «Феб» с почти человеческим презрением.
Якоб снимает с себя соломенную накидку Кобаяши и надевает на обезьяну.
— Пожалуйста, доктор, — от дождя деревянный настил уже мокрый, — не удлиняйте список моих провинностей.
Чайки снимаются с конька заколоченной досками Гильдии переводчиков.
— Это обвинение на вас не повесят! Я неуничтожим, как Вечный Жид. Я проснусь завтра — или через несколько месяцев — и начну все сначала. Поглядите-ка: Даниэль Сниткер на квартердеке. Его выдает обезьянья походка…
Пальцы Якоба касаются свернутого носа: «Неужто это случилось только в прошлом году?»
Рулевой «Феба» выкрикивает приказы. Матросы сворачивают марсели…
…и военный корабль замирает в трехстах ярдах от них.
Страх Якоба — размером с новый внутренний орган, расположенный между сердцем и печенью.
Впередсмотрящие прикладывают ладони рупором ко ртам и кричат исполняющему обязанности директора: «Брысь, голландский мальчишка, брысь — брысь- брысь!» — и показывают средним и указательным пальцами, что должны делать его ноги.
— Почему… — голос Якоба нервный и высокий, — …почему англичане делают так?
— Мне кажется, началось все с лучников в битве при Азенкуре.
Ствол орудия выкатывается из самого дальнего порта затем еще один, наконец — все двенадцать.
Чибисы низко летят над сероватой водой, с кончиков крыльев капает морская вода.
— Они сейчас выстрелят. — Голос Якоба прямо-таки чужой. — Маринус! Уходите!
— Если на то пошло, Пиет Баерт рассказал мне, что однажды зимой — недалеко от Палермо, если не ошибаюсь, — Грот на самом деле продал овечий помет пастухам.
Якоб видит, как английский капитан открывает рот и орет…
— Огонь! — Якоб закрывает глаза, кладет руку на Псалтырь.
Дождь очищает их каждую секунду, пока не гремят выстрелы.
Громовое стаккато оглушает Якоба. Небо качается из стороны в сторону. Одно орудие чуть отстает от других. Он не помнит, как бросился на пол смотровой площадки, но находит себя там. Проверяет руки — ноги. Все на месте. Костяшки пальцев поцарапаны, необъяснимым образом болит левое яичко, но в остальном он цел и невредим.
Все собаки лают, все вороны каркают.
Маринус облокачивается на поручень.
— Складу номер шесть потребуется ремонт, большая дыра в Морской стене за Гильдией, полицейскому Косуги, возможно… — с аллеи Морской стены доносится громкий треск, что-то рушится, — нет, уж точно придется провести ночь в другом месте, и я от страха брызнул мочой на бедро. Наш победоносный флаг, как вы видите, не пострадал. Половина ядер перелетела через нас… — доктор смотрит на берег, — … и они вызвали там разрушения. Quid non mortalia pectora cogis, Auri sacra fames [120] .
120
«К чему не склоняешь ты смертные души, к проклятому золоту страсть» (лат.).Вергилий «Энеида», перевод В. Брюсова.
Пороховое облако, окутавшее фрегат, разносится бризом.
Якоб встает и пытается успокоить дыхание.
— Где Уильям Питт?
— Удрал. Один японский макак умнее двух людей разумных.
— Я не знал, что вы — ветеран боев, доктор.
Маринус шумно выдыхает:
— Стрельба артиллерии в упор привела вас в чувство или мы остаемся?
«Я не могу оставить Дэдзиму, — знает Якоб, — и мне страшно умирать».
— Значит, остаемся, — Маринус щелкает языком. — У нас есть короткая передышка, прежде чем британцы продолжат свое представление.
Колокол храма Рюгадзи возвещает о наступлении часа Лошади, как в любой другой день.
Якоб смотрит на Сухопутные ворота. Несколько стражников неуверенно выходят из них.
Отряд бежит от площади Эдо, по Голландскому мосту.
Он вспоминает, как Орито унесли в паланкине.
Он задается вопросом: как она сейчас выживает, и молча молится за нее.
Футляр из кизилового дерева, оставленный Огавой, спрятан у него под камзолом.
«Если я погибну, пусть его найдут, и пусть свиток прочитает кто-нибудь из власть имущих…»
Какие-то китайские торговцы пальцами указывают друг другу на что-то и машут руками.
Суматоха у орудийных портов «Феба» обещает продолжение.
«Если я не начну говорить, — понимает Якоб, — то тресну, как упавшая на пол тарелка».
— Я знаю, во что вы не верите, доктор: так во что вы верите?
— О — о, в методологию Декарта, в сонаты Доменико Скарлатти, в эффективность коры хининового дерева при малярии… Так мало, на самом деле, того, во что действительно стоит верить или не верить. Лучше просто попытаться сосуществовать, а не искать в других…
Облака разливаются на горных склонах, дождь стекает по шляпе Ари Грота.
— Северная Европа — место холодного света и четких линий… — Якоб знает, что несет околесицу, но не может остановиться, — и таково протестантство. Средиземный мир полон солнечного света и непроницаемых теней. Таков католицизм. А здесь этот… — Якоб обводит рукой побережье, — этот… сверхъестественный… Восток… с его колоколами, драконами, миллионами. И эта теория переселения душ, кармы… чистая ересь у нас дома… обретает э… э… — Голландец чихает.