Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
— Скажите ему, что наши плантации на Яве могут поставить достаточно кофе, чтобы насытить бездонный желудок Японии. Скажите ему, что будущие поколения будут благословлять Широяму как человека, открывшего этот волшебный напиток для своей родной страны.
Огава надлежащим образом переводит, но предположение директора энтузиазма не вызывает.
— Магистрат говорит, — объясняет Кобаяши, — что «у Японии нет аппетита к кофе».
— Ерунда! Когда-то кофе не признавали в Европе, но теперь на каждой улице в наших великих столицах есть своя кофейня…
Широяма намеренно меняет тему разговора, прежде чем Огава успевает перевести.
— Магистрат выражает сочувствие, — говорит Кобаяши, — в связи с гибелью «Октавии» на обратном пути прошлой зимой.
— Это любопытно, так и скажите ему, — отвечает Ворстенбос, — что наша дискуссия о кофе вдруг повернула к потерям, которые понесла всеми уважаемая Компания в своем стремлении принести процветание в Нагасаки…
Огава чувствует приближение беды, но ничего не может поделать, продолжая переводить.
Лицо магистрата Широямы недовольно вытягивается.
— Я привез срочное коммюнике от генерал-губернатора на ту же тему.
Огава поворачивается к Якобу: ему требуется помощь.
— Что такое «коммюнике»?
— Письмо, — шепотом отвечает Якоб. — Дипломатическое послание.
Огава переводит; Широяма показывает руками: «Давайте его сюда».
С горы подушек Ворстенбос согласно кивает головой своему секретарю.
Якоб развязывает тесемки папки, вытаскивает только-только законченное письмо от «Его превосходительства П. Г. ван Оверстратена» и двумя руками протягивает мажордому.
Мажордом Томине кладет письмо перед своим хозяином, на лице которого нет и тени улыбки.
Зал шестидесяти циновок следит за всем с нескрываемым любопытством.
— Самое время, господин Кобаяши, — говорит Ворстенбос, — предупредить этих господ — и, особенно, магистрата, — что наш генерал-губернатор шлет ультиматум.
Кобаяши смотрит на Огаву, который спрашивает: «Что такое «ультим»?»
— Ультиматум, — поясняет ван Клиф, — это угроза, требование, жесткое предупреждение.
— Очень неудачное время, — Кобаяши качает головой, — для жесткого предупреждения.
— Но ведь магистрата Широяму надо уведомить как можно раньше, — заботливость в голосе директора Ворстенбоса прямо-таки приторная, — что Дэдзима будет заброшена после нынешнего торгового сезона, если только Эдо не даст нам двадцать тысяч пикулей.
— «Заброшена», — повторяет ван Клиф, — означает оставлена, покинута, закончена.
Лица двух переводчиков бледнеют на глазах.
В душе Якобу становится неловко, ему жаль Огаву.
— Пожалуйста, — Огава глотает слюну, — не надо таких новостей сейчас, здесь…
Лишившись терпения, мажордом требует перевода.
— Лучше не заставляйте его честь ждать, — говорит Ворстенбос Кобаяши.
Слово за словом, запинаясь, Кобаяши передает ужасную новость.
Вопросы летят со всех сторон, но ответы Кобаяши и Огавы тонут в новых криках. Во время этой суматохи Якоб замечает человека, сидящего в трех подушках слева от магистрата Широямы. Его лицо настораживает клерка, пусть он и не может определить почему. Также Якоб не может угадать его возраст. Бритая голова и морского цвета одежда говорят о том, что он — монах или даже духовник. У него плотно сжатые губы, нос крючком, а глаза полны сверкающего ума. Якобу так же трудно оторваться от яростного взгляда этого человека, как книге самой по себе избежать интереса читателя. Молчаливый наблюдатель резко отворачивает голову, словно охотничий пес, вслушивающийся в звуки, издаваемые дичью.
Глава 5. СКЛАД «КОЛЮЧКА» НА ДЭДЗИМЕ
После ленча 1 августа 1799 г.
В жару шестерни и рычаги времени разбухают и цепляются друг за друга. В душном сумраке Якобу слышится, как шипит сахар в ящиках, превращаясь в слипшиеся комки. Когда придет День аукциона, сахар продадут торговцам пряностей за гроши: как им прекрасно известно, в противном случае сахар вернется в трюмы «Шенандоа», чтобы бесприбыльным грузом проследовать на склады Батавии. Клерк выпивает чашку зеленого чая. Горечь отстоя на дне заставляет его поморщиться, усиливает головную боль, но прочищает мозги.
На кровати, сооруженной из ящиков с корицей и пеньковых мешков, спит Ханзабуро.
Сопли, вытекающие из его ноздри, уже добрались до большущего адамова яблока.
К царапанью пера Якоба присоединяется похожий звук, доносящийся с потолка.
Это ритмичное поскребывание, на которое иногда накладывается тихий визгливый писк.
«Крыс, — догадывается молодой человек, — покрывает крысу».
Он прислушивается, и его захватывают воспоминания о женских телах.
Этими воспоминаниями он не гордится, никому не собирается их рассказывать…
«Я бесчещу Анну, — думает Якоб, — размышляя о подобном».
…но образы накидываются на него, и сердце ускоряет бег.
«Сосредоточься, осел, — приказывает себе клерк, — на работе».
С трудом он возвращается к поискам пятидесяти риксдалеров, пролетевших сквозь чащобу поддельных чеков и накладных, найденных в сапоге Даниэля Сниткера. Якоб пытается налить еще чаю в чашку, но чайник пуст. Он зовет: «Ханзабуро?»
Юноша не реагирует. Крысы на потолочной балке затихают.
— Да! — По прошествии долгих секунд парень вскакивает. — Господин Дазуто?
Якоб поднимает испачканную чернилами чашку:
— Пожалуйста, принеси еще чаю, Ханзабуро.
Ханзабуро щурится, потирает голову и бормочет:
— Чего?
— Еще чаю, пожалуйста, — Якоб качает на весу чайник. — Чаю.
Ханзабуро вздыхает, поднимается, берет чайник и бредет наружу.
Якоб заостряет перо, но вскоре его голова падает на грудь…
…карлик-горбун прорисовывается силуэтом в белом сиянии света, заливающего переулок Костей.