У царских врат

Гамсун Кнут

Іервенъ. Конечно, нтъ. Впрочемъ, не будемъ говорить объ этомъ… Что, профессоръ Гиллингъ не пытался вчера совратить тебя немножко?

Карено, улыбаясь. Онъ давалъ мн хорошіе совты. Парочку добрыхъ совтовъ, какъ онъ выразился.

Іервенъ. Да, я знаю добрые совты профессора Гиллинга. Если онъ съ ними является, то только затмъ, чтобы поколебать въ другомъ то или другое хорошее намреніе. Вотъ и все.

Карено. Слышишь, Элина, Іервенъ думаетъ то же, что и я.

Іервенъ возбужденно. Вообразить, что

этого человка раздули въ человка одухотвореннаго! Онъ роется и вычитываетъ разныя полезныя книги и говоритъ: "Вотъ это превосходно; отсюда можно почерпнуть много разумнаго". А когда онъ напишетъ книгу, то говоритъ: "Изъ какой еще книги могу я почерпнуть что-нибудь разумное?" И онъ читаетъ слдующую… Нтъ, одухотворенность — не прилежаніе. Одухотворенность — это искра, это Богъ.

Фрэкенъ восторженно. Слушайте, какъ онъ сказалъ! Искра! Богъ!

Бондесенъ. Ты несправедливъ къ профессору Гиллингу. Онъ и за границей составилъ себ громкое имя.

Іервенъ. Совершенно врно. То-есть громкаго имени у него нтъ. Смотритъ на Бондесена. Да ты-то что, чортъ возьми, въ этомъ понимаешь?

Фру Карено, качая головой. Опять онъ ругается.

Бондесенъ. Я не держусь съ нимъ однихъ взглядовъ, въ политик, разумется. Но мн часто приходилось упоминать о немъ въ газет. Напримръ, когда онъ женился во второй разъ, я сообщилъ заране о мст и времени бракосочетанія. Такъ что, когда молодые вышли изъ магистрата, ихъ уже ждала и привтствовала довольно большая толпа народа. О, да, все-таки профессору Гиллингу мы кое-чмъ да обязаны.

Іервенъ смотритъ на Карено и улыбается. Онъ такъ дйствительно думаетъ; я убжденъ, онъ такъ думаетъ.

Фру Карено къ Бондесену. Это было очень мило съ вашей стороны. Публика дйствительно стояла и привтствовала ихъ?

Бондесенъ. Да. Потому что профессоръ Гиллингъ всмъ извстенъ.

Іервенъ. Да, ты правъ, Бондесенъ. Если бы газеты не занялись имъ, когда онъ вступилъ въ критическій возрастъ, онъ былъ бы и теперь неизвстенъ. Но пришли другіе, явился ты; вы писали о немъ замтки, напоминали о немъ, выставляли его, раздували его, не смолкали ни на минуту. И вотъ онъ — великій ученый.

Бондесенъ. Я нахожу, что всеобщее уваженіе, которымъ пользуется профессоръ Гиллингъ, должно бы заставить тебя нсколько не доврять своему мннію.

Іервенъ. Нтъ, совершенно напротивъ. Это заставляетъ меня не доврять его мннію о себ.

Карено киваетъ головой.

Бондесенъ. Это изумительно.

Фру Карено. Да, это изумительно.

Іервенъ. Пока умственно богато одаренный человкъ высоко держитъ голову и не гнетъ спины, о немъ или замалчиваютъ или нападаютъ на него. Но какъ только онъ начинаетъ сдаваться, опускаетъ голову и чувствуетъ себя побжденнымъ, тогда общественное мнніе мняется; тогда пресса становится сочувственной, благорасположенной; къ нему относятся великодушно, въ немъ отыскиваютъ заслуги. И вотъ создается всеобщее уваженіе.

Фрэкенъ, увлеченная. Нтъ, какъ

онъ хорошо заговорилъ. Это стоитъ послушать. Идетъ къ письменному столу и становится рядомъ съ Карено.

Бондесенъ. Это, право, смшно: я долженъ защищать человка, который совсмъ не принадлежитъ къ моей партіи.

Фру Карено. Это прекрасно съ вашей стороны.

Іервенъ. Пожалуйста, возьми другого стараго профессора. Если ты можешь найти такого среди правой.

Бондесенъ къ фру Карено. Онъ думаетъ, что это очень остроумно.

Іервенъ. Возьми ихъ всхъ, если хочешь. Въ общемъ вс столтніе старцы на земл — профессора. Замтьте, кто молодъ, желаетъ другого, чмъ они, и иметъ настолько святого огни, чтобы быть въ состояніи что-нибудь передлать, они уже тутъ какъ тутъ около него. Сначала идутъ добрые совты, затмъ начинается отстраненіе, противодйствіе и насиліе. Чередъ за тобой, Карено; ты разсердилъ одного изъ почтенныхъ холоповъ.

Карено. Благодарю тебя, Іервенъ. Ты говорилъ такъ, точно читалъ въ глубин моего сердца. Протягиваетъ ему руку. Давно ужъ я не получалъ такой поддержки.

Фру Карено. Іервенъ не знаетъ нашихъ обстоятельствъ.

Карено, взволнованно улыбаясь. Совершенно откровенно признаюсь, дла наши идутъ въ настоящее время очень плохо. Мы такъ бдны, что скоро намъ не будетъ никакого спасенія. Мы ждемъ судебнаго пристава; завтра или послзавтра насъ опишутъ, если я не найду какого-нибудь исхода. А у меня только одн прекрасныя надежды. Но во всякомъ случа я никогда себ не позволю входить въ сдлки.

Бондесенъ. Это зависитъ отъ того, надо ли съ чмъ-нибудь считаться, нтъ ли какихъ-либо опредленныхъ обязанностей.

Фру Карено, утвердительно кивая. Безъ сомннія!

Фрэкенъ. Я стою за господина Карено.

Бондесенъ. Съ этимъ "святымъ огнемъ" часто теряютъ больше, чмъ выигрываютъ!

Карено, не слушая его, къ Іервенъ. То, что ты говоришь, вполн совпадаетъ и съ моимъ чувствомъ. Оборачиваясь. Я хочу только сказать теб, Элина, — если профессоръ Гиллингъ придетъ еще разъ, я не приму его.

Бондесенъ добродушно. О, этого не доставало! Совсмъ не такъ плохо имть за спиной профессора Гиллинга. Улыбаясь. Но вы, философы, всегда такъ! Если вамъ что-нибудь придетъ въ голову, то вы идете напроломъ. Мы, другіе, вс мы должны сообразоваться съ отношеніями. Если все идетъ навыворотъ, то мы должны, какъ бы это сказать, надяться немножко и на другую власть. На высшую власть.

Эрвенъ наклоняется впередъ, прислушивается. И это ты, Эндре Бондесенъ, говоришь — "высшая власть"?

Бондесенъ. Ахъ, не придирайся! Можно же говорить, что думаешь; конечно, очень красиво быть свободомыслящимъ и скептикомъ, и все такое; но съ теченіемъ времени это становится недостаточнымъ; это не даетъ полнаго удовлетворенія. Я говорю по своему опыту.

Фру Карено. Да, правда! Я это такъ часто говорила Ивару, но онъ не обращаетъ на это вниманія. Онъ, конечно, и въ Бога не вруетъ.