У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Возразить на эти слова было очень легко, и Беатрис уже собралась это сделать, но ее остановила странная робость, которую она с некоторого времени чувствовала иногда в присутствии Яна. Откуда эта робость — Беатрис и сама не понимала.
Немыслимо было представить себе, чтобы Гейм вдруг заговорил с нею хотя бы просто резким тоном; его всегдашняя и неизменная почтительная предупредительность была совершенно искренней — Беатрис ни на секунду в этом не сомневалась, — и все же Ян Гейм внушал ей странное чувство — не страх, но какую-то робость, готовность сразу отказаться от спора, заранее признать свое поражение. Она могла спорить и с Пико, и с Хилем Зеленые Штаны, и с Жюльеном, и с Фрэнком, наверное, она смогла бы спорить и с Джерри. А спорить с Яном Геймом она не могла.
Он даже не давал себе труда возражать, а просто вдруг улыбался и взглядывал на нее по-своему, ласково и чуть снисходительно, с едва уловимой добродушной насмешкой, и она вдруг понимала, что это просто нелепо: ей, девчонке, пытаться доказать неправоту Яна Сигизмунда Гейма!
Поэтому и сейчас она отказалась от такой попытки. Помолчав немного — они уже подходили к тому месту, где Кастекс упиралась в Окампо и на той стороне улицы темнел мрачной глыбой неосвещенный дом Альварадо, — Ян сказал весело, тронув Беатрис за локоть:
— Не будем вспоминать о том дне, Беатриче. Возможно, я был не прав, и во всяком случае ваша реакция была такой же благородной и чистой, как вы сами. Все хорошо, что хорошо кончается. Что вы думаете делать завтра вечером?
— Не знаю, Ян, — робко ответила Беатрис. — В пять я должна быть в одном доме, меня пригласили…
— Вы, я вижу, становитесь звездой салонов. — Гейм улыбнулся.
— О, это из-за папы. И потом у нас здесь так много старых, знакомых…
Они вышли на Окампо, пересекли ее наискось. Беатрис бросила привычный взгляд на окна — а вдруг кто-нибудь приехал? Но в доме было темно; оба этажа, до крыши заросшие плющом, равнодушно и безжизненно отражали в окнах свет уличных фонарей.
— Ну вот! — Беатрис прислонилась к калитке и, весело улыбаясь, посмотрела на Гейма. Она ждала, чтобы он еще раз спросил относительно завтрашнего вечера: она ведь просто не успела сказать ему, что в доме Олабарриа пробудет часа два, не больше, а потом с удовольствием пошла бы куда-нибудь с ним вместе.
Здесь было совсем темно, потому что свет фонаря не проникал сквозь густую листву платана, раскинутую над воротами и калиткой, и Беатрис не могла рассмотреть выражения лица Гейма, но он молчал.
— Вот я и дома, — сказала она, перестав улыбаться. Она протянула руку вверх, сорвала веточку глицинии и потрогала шершавый и еще горячий от дневного солнца камень воротного столба. Там, наверху, сидело забавное животное — очевидно, лев по замыслу строителей, но вид у него был добродушный, и Беатрис всегда считала его просто собакой. Она представила себе, как эта каменная собака сидит сейчас там в темноте и скалит зубы, посмеиваясь над странным свиданием…
— Спокойной ночи, Ян, — сказала Беатрис, сделав усилие, чтобы голос звучал весело. — Я вас сегодня так задержала…
Он поднес к губам ее руку и, поцеловав, не отпустил, а прижал вдруг ладонью к своей щеке и замер, опустив голову. Совершенно растерявшись, Беатрис слабо шевельнула пальцами и попросила едва слышно:
— Пустите, Ян… Не нужно…
Он обнял ее и прижал к себе — она даже не сопротивлялась теперь, — и они простояли так несколько секунд, может быть минуту.
— Беатриче… — шепнул Гейм.
Она открыла глаза, увидела над собой его лицо и снова быстро зажмурилась, откинув голову. Медленно и осторожно, словно боясь разбудить спящую, он коснулся губами ее щеки.
Беатрис вздрогнула от этого прикосновения, будто и в самом деле была внезапно разбужена. Потом она с неожиданной силой вырвалась из его рук и отшатнулась, прижавшись спиной к решетке. Гейм тотчас же покорно отступил.
Беатрис молча смотрела на него с закушенными губами, то ли ожидая каких-то слов, то ли не находя их в себе. Но он ничего не говорил. Она протянула руку за спину, нашарила запор калитки. Тягуче проскрипели ржавые петли, потом калитка лязгнула и захлопнулась, и каблучки Беатрис застучали по плитам дорожки, все быстрее и быстрее.
Вбежав в темный холл, она заперла за собою дверь и, не включая света, прошла в умывальную. Вода в кране была, как всегда вечером, тепловатой; умывание не успокоило и не освежило. Вытирая лицо, Беатрис отвернулась от зеркала, чтобы не встретиться глазами с собственным отражением. Ей не хотелось ни видеть себя в эту минуту, ни думать о том, что произошло минуту назад; ей хотелось сейчас одного — погрузить лицо в ледяную горную речку, чтобы погас этот позорный огонь на щеках, чтобы онеметь, чтобы ничего не чувствовать… Она снова открыла кран, вывинтив его до отказа, струя била в раковину и брызги летели во все стороны, но вода не становилась холоднее. Беатрис стояла у стены, прижавшись щекой к кафелю, и плакала навзрыд, содрогаясь от страха и отвращения к себе.
Потом она поднялась наверх и заказала междугородный разговор. Линии были свободны, ее соединили с Тандилем почти сразу. Через минуту в трубке послышалось перепуганное «ола!» тетки Мерседес.
— Это я, тетя, — сказала Беатрис. — Ты меня слышишь?
— Дора, ради всех святых! Что случилось?
— Ровно ничего, тетя. Во-первых, я хотела пожелать тебе счастливого Нового года…
— Ты с ума сошла — звонить в полночь, будить весь дом, чтобы пожелать счастливого Нового года! Знаешь, моя милая, жаль, что ты сейчас не тут рядом, я бы тебе прописала за такое поздравление!
— Дело не только в поздравлении, тетя Мерседес. Я хочу, чтобы ты приехала ко мне пожить несколько дней. Ты меня слышишь?
— Слышу, но не понимаю. Зачем приехать? Ты что — заболела?
— Нет, я здорова, то есть, ну как сказать… Я просто хочу тебя видеть, понимаешь? Мне очень нужно, чтобы ты приехала, тетя!
— Да ты действительно рехнулась, друг мой! Как это я могу приехать, если мне не на кого оставить дом? Впрочем, ты же не знаешь главного — у меня опять новая служанка! Вообрази, последняя тоже оказалась…