У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
В помещении было еще несколько человек, судя по тяжелому дыханию и стонам, которые он слышал. Была там еще и какая-то девушка; в полумраке и без очков он не увидел ее лица, но смог различить полосатую блузку с повязкой Красного Креста на рукаве. Шел дождь, и где-то стреляли — редкими одиночными выстрелами.
Уже тогда он знал, что город в руках повстанцев. Возможно, девушка в полосатой блузке сказала ему об этом. Правда, тогда еще не было известно, как идут дела в федеральной столице и в Пуэрто-Бельграно, — но Кордова была освобождена, и в ту ночь, слушая шум дождя и далекие
То, что мысль о падении диктатуры, не вызывала в нем радости, было понятно. Он знал, что умирает, а в таком положении радоваться довольно трудно. Любопытно другое: у него могло быть хотя бы чувство удовлетворения, — ведь он и те другие, вместе с ним бежавшие под огнем через залитую солнцем площадь к стенам Хефатуры, — все они погибли не напрасно. Но и сознание победы не утешало его в ту ночь.
А сейчас он сидел живой и здоровый — почти здоровый — за сверкающим праздничным столом, рядом с любимой девушкой. Его ждала женитьба, удобная и обеспеченная жизнь, всеобщее уважение; надежная политическая карьера была обеспечена ему, начавшему ее так блестяще. И все это предлагали ему люди, сидящие вокруг него за этим столом.
Люди, которые двенадцать лет были самыми ярыми противниками диктатуры. Не потому, что Перон задушил печать, разогнал оппозиционные партии, осквернил школы и университеты, — эти люди ненавидели диктатора за то, что состряпанная им доктрина провозглашала «единение труда и капитала» и требовала уступок с каждой стороны, ненавидели за поборы на партию и фонд общественной помощи, ненавидели за платные отпуска рабочим и необходимость считаться с профсоюзами…
Теперь эти люди, пересидевшие революцию в своих особняках, готовились пожинать ее плоды. Чужая кровь обернулась для них прибылью. Он не говорил себе этих слов в ту ночь, в Кордове, но заключенная в них мысль все время копошилась в его мозгу. Он вспоминал тогда последние дни перед восстанием, разговоры с Рамоном, с шофером, привезшим их из Курусу-Куатиа, с доктором Альварадо. Во имя чего и для кого осуществилась эта революция?
А что, если их всех провели? Вот эти — сидящие сейчас вокруг него, осторожные, расчетливые, никогда не теряющие голову, умеющие все использовать в своих целях, все самые потайные пружины политического механизма — низкую корысть и высокие идеалы, бесшабашный авантюризм и обдуманное самопожертвование…
Вокруг захлопали, закричали: «Просим, просим!» Он поднял голову и увидел, что все смотрят на него.
— Сынок, выкладывай тост! — крикнул Ван-Ситтер. — Только не простой, а политический!
— Погоди, папа, я объясню, — сказала Лусиа и повернулась к Пико с выражением ласковой укоризны. — Ты совсем замечтался, дорогой. Тут до тебя дошла очередь произнести тост, и все хотят, чтобы ты не ограничился обычными новогодними авгуриями, а сказал — что, по-твоему, принесет нам будущее в смысле политическом и чего ты сам пожелал бы стране, в этом же плане… — Она засмеялась и добавила: — Это целая программа, я понимаю, но ты ведь у нас политик-профессионал!
Пико подумал и встал.
— Дамы и господа, — сказал он церемонно, глядя прямо перед собой,
Он сделал короткую паузу, чувствуя на себе сосредоточенное внимание присутствующих, и продолжал, немного повысив голос:
— Если сеньорита Лусиа правильно сформулировала ваше общее желание — вы ждете от меня прогнозов. От этого я воздержусь. Я не настолько самоуверен, чтобы пытаться что-то предсказывать… в столь сложной обстановке. Если же вас интересуют и мои пожелания, иными словами — если вы хотите познакомиться с моей личной, очень личной точкой зрения на происходящее в стране, то я боюсь, повторяю, что наши мнения по этому вопросу совпасть не могут.
— Не понимаю почему, — громко сказал кто-то, когда Пико снова сделал паузу. — Мы здесь люди одного круга…
— Почему — вы сейчас увидите, — отозвался Пико, не взглянув на говорившего. — Я сужу по тем высказываниям, которые мне пришлось слышать все эти последние дни, и в частности сегодня за этим столом. Будем откровенны: слушая вас, я не всегда понимал, какой год от рождества христова мы сегодня встречаем — тысяча девятьсот пятьдесят шестой или… тысяча девятьсот сорок четвертый. Слушая вас, я спрашивал себя: да прошли ли действительно на наших глазах эти двенадцать позорных и поучительных лет диктатуры?
— Ваше красноречие делает вам честь, сеньор Ретондаро, — сказал тот же голос; теперь Пико посмотрел на говорившего и узнал его. — Но, может быть, вы поясните свою мысль?
— Охотно, сеньор Жильярди, — кивнул Пико. — Если не ошибаюсь, именно вы говорили вчера за обедом о том, что надеетесь теперь не видеть больше профсоюзных делегатов на своем предприятии?
— Да, я, пожалуй, говорил что-то в этом роде, — подумав, отозвался тот. — Во всяком случае, мог сказать. И поверьте, сеньор Ретондаро, эту надежду разделяет всякий, кто имел несчастье сталкиваться с политикой диктатуры в рабочем вопросе.
— С ней прежде всего сталкивались сами рабочие, — сказал Пико. Он все еще продолжал стоять и почувствовал вдруг, что выглядит немного странно — словно выставляя всем напоказ свой пустой рукав, аккуратно заправленный в карман пиджака. — Прошу прощения, — пошутил он, садясь на место. — Как я и боялся, тоста не получилось. Итак, я продолжу свою мысль, сеньор Жильярди. Вам кажется, что рабочие тоже могут разделять только что сформулированную вами надежду?
— Боже мой, но кто говорит о рабочих? — удивленно заметила какая-то дама.
Жильярди улыбнулся и покачал головой:
— Видите ли, мой дорогой и уважаемый сеньор, интересы рабочего и предпринимателя обычно не совпадают — в этом я готов согласиться с марксистами.
— И я не пытаюсь этого оспаривать, — кивнул Пико. — Но, исходя из данной предпосылки, можно сделать два противоположных вывода, избрать два пути. Первый — это признать за рабочими право так же отстаивать их интересы, как мы отстаиваем наши…
— Да, право это у них есть, пускай на здоровье отстаивают, — примирительно заявил Ван-Ситтер, тоже вмешавшись в спор.