У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Значит, полет «Локхида» все-таки был авантюрой? — упрямо спросил Фрэнк.
— Я же говорю — всякий полет это авантюра, даже на пассажирском лайнере, И потом запомните одну вещь, Фрэнки. Когда новый прототип попадает в руки военных испытателей, дело никогда не обходится без конфликтов. А едва ли не главная причина — это то, что военный испытатель, по сравнению с гражданским, получает за ту же работу в десять раз меньше. Соответственно уменьшается и готовность рисковать жизнью, вы же сами понимаете.
Наступило молчание. Ветер из пустыни сотрясал стекла, откуда-то из-под окна дуло холодом. Фрэнк, нахмурившись, смотрел на висящий напротив яркий календарь с изображением мышонка Мики и утенка Доналда. Какого черта они здесь делают, эти двое, на испытательной базе Грейт-Салинас?
— Вы как хотите, — сказал он упрямо, — а я все же уверен, что эта проклятая «Локхид эйркрафт корпорэйшн» заведомо угробила своего пилота.
— Господи твоя воля, — отозвался Бойд, с изумлением глядя на Фрэнка. — Да вам-то что?
Скандал разразился в самый неподходящий момент — за новогодним столом. Это удивило всех, и в том числе самого виновника: за месяц, проведенный в чудодейственном климате Мендосы, Пико окреп, и с нервами у него было в порядке. Правда, многие из гостей, съехавшихся к праздникам на эстансию Ван-Ситтеров, раздражали его своим неуязвимо самодовольным видом, но к этой людской разновидности, тоже преобладавшей в семье Ретондаро и среди их знакомых, Пико привык с детства, как привыкают к чему-то не особенно приятному, но неизбежному.
Хуже было, когда гости брались рассуждать о политике. Пико в таких случаях обычно не поддерживал разговора и уходил при первой возможности; в этот вечер он не сделал этого только потому, что неудобно было встать из-за праздничного стола.
На правах жениха он сидел рядом с молодой хозяйкой, сеньоритой Лусией Моникой Ван-Ситтер. Как обычно бывает в обществе, собравшемся отпраздновать встречу Нового года, разговор вертелся вокруг событий старого; одна из подруг Лусии, ее однокурсница по факультету философии и литературы, со смехом рассказывала, как в сентябре студентки чуть не спалили на радостях свою альма матер, когда в актовом зале начали жечь сваленные грудой портреты и книги «перонистической эры».
Кто-то тут же предложил витиеватый тост за этот благородный патриотический порыв, великолепно выразивший преемственность свободолюбивых традиций аргентинского студенчества. Раздались аплодисменты, зазвенели бокалы, однако Лусиа оставила свой нетронутым и громко заявила, что за этим столом есть представители студенчества, выражавшего свое свободолюбие иным способом. Еще более громкие аплодисменты заглушили ее слова, все обернулись к Пико, кто-то даже закричал нетрезвым голосом: «Вива Ретондаро!»
— Прошу не относить слов сеньориты ко мне, — со внезапно вспыхнувшей злостью сказал Пико. — Сейчас уместнее подумать не о сидящих за этим столом, а о тех, кто остался там… на улицах Кордовы.
— Ты злишься? — тихо спросила Лусиа, когда за столом снова заговорили после короткого молчания, наступившего за словами Пико. — В чем дело?
— В том, что мне это уже надоедает, — отозвался он. — Нечего делать из меня застольный аттракцион!
Она обиженно отвернулась и спустя минуту заговорила с соседом слева. Пико сидел, не подымая глаз от тарелки, вертя в пальцах тяжелую старинную вилку; ему вдруг захотелось со всего размаха воткнуть ее в стол.
Может быть, он напрасно нагрубил, — она ведь сказала это от чистого сердца, но его уже давно начало понемногу выводить из себя постоянное стремление старших Ван-Ситтеров так или иначе выставлять на всеобщее обозрение своего будущего зятя. Еще бы — каррамба! — жертва и герой освободительной революции!
Настроение было испорчено. Он заметил вдруг, как некрасивы лица старших, как глупо или неестественно выглядят его сверстники и сверстницы. Молодой Драго, со своими бараньими глазами и напомаженной прической, так и просится на рекламу брильянтина, рыжевато-бледный Кардосо разыгрывает утомленного светом европейского аристократа, а о девчонках и говорить нечего. Все фальшиво, все заимствовано с экрана, все десятки раз прорепетировано и отработано перед зеркалом. Слава Иисусу, Люси хоть не такая!
Он покосился на свою невесту, продолжавшую оживленно — может быть, слишком оживленно — болтать с соседом, и машинально перевел взгляд на сидящего наискось через стол сеньора Ван-Ситтера. Вот уж кто вульгарен, подумал он с содроганием. Наверное, именно таким должен представляться буржуа правоверному коммунисту: небольшого роста округлый человечек, умеренно хорошо одетый (ни в коем случае не изысканно!), с умеренно умным и умеренно благонамеренным выражением лица (ни в коем случае не отмеченного интеллектом!), — словом, воплощенный принцип «золотой серединки».
Пико снял очки, положил их ребром на стол и протер стекла, придерживая дужку запястьем. Потом он снова взглянул на Ван-Ситтера — с враждебностью, удивившей его самого. Ведь, в сущности, ничего плохого будущий тесть ему не сделал… А что человеку довелось родиться посредственностью — так ведь не злиться же на него за это!
Дело не в нем, конечно. Не в самом Ван-Ситтере. Дело во всей этой банде, собравшейся тут за столом, во всех этих упитанных, умеренных, добропорядочных буржуа. Почему раньше он не видел всего их убожества? Ведь и в его доме всегда бывали эти же люди — коммерсанты, промышленники среднего калибра. Как и большинство студенческой молодежи, вышедшей из этой среды, Пико привык относиться к своим «старикам» свысока, снисходительно, но, в общем, терпимо. А теперь он смотрел на все какими-то другими глазами.
Возможно, это началось раньше — в эмиграции или даже в период подготовки июньского восстания, но окончательно созрело и оформилось там, в Кордове. Трудно даже сказать, что это было: то ли какое-то огромное разочарование, то ли просто люди и события стали видеться ему под совершенно новым углом. Пико хорошо запомнил ту ночь, когда он очнулся в каком-то полутемном помещении и сразу понял, что умирает, потому что тела у него уже не было, а оставалась только боль, исступленно рвущая остатки того, что еще несколько часов назад было его телом. Временами его сознание снова мутилось, потом возвращалось, и тогда он думал, думал — и спокойно удивлялся тому, как ясно и отчетливо думается перед смертью…