У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Да и если уж говорить правду, то это нелепое колючее сооружение куда больше подходит к стилю дома. Или к стилю ее жизни — это более точно и обобщенно. Посмотреть только, как она сидит здесь, в этом идиотски огромном зале, где пахнет пылью и источенным жучками деревом, — сидит и не знает, что с собою делать, этакий дон Хайме Фебрер [83] в юбке. Абсолютно никому на свете не нужная — кроме, разумеется, папы. Но и с ним отношения никак не наладятся по-настоящему, тоже все время остается какой-то необъяснимый барьер, через который не перешагнешь… А вообще — никому на свете. Даже мисс Пэйдж. И даже Фрэнку, как это ни удивительно. Фрэнку, который называл ее своей маленькой черноглазой девочкой. Конечно, в том, что сейчас он ее уже так не называет, виновата она сама, она и не думает обвинять Фрэнка…
83
Герой романа Б. Ибаньеса «Мертвые повелевают».
Что ж, это довольно любопытное ощущение — вдруг осознать, что ты никому не нужна. Та женщина, что ужинала со своей семьей в том поселке, — она нужна многим: мужу, детям. Хорошо жить в семье, где у всех есть какие-то свои обязанности и все нуждаются друг в друге. Наверное, поэтому ее и потянуло сегодня к тем людям, — потянуло совершенно бессознательно, как растение тянется к теплу. Трудно себе представить, сколько забот у той женщины; если бы ей вдруг предложили пожить какое-то время так, как живет она, Беатрис Альварадо, — та, наверное, не поверила бы своему счастью. Не нужно ни стирать, ни готовить, ни высчитывать каждый сентаво при покупках. А эта страшная пустота одиночества — ее ведь не познаешь с чужих слов, не пережив самой.
Встав наконец из-за стола, Беатрис сложила на поднос остатки своего ужина и спустилась вниз. В кухне скопилась куча посуды — за всю неделю. Она решила заняться хоть этим, чтобы отвлечься, но расстроилась еще больше, опять вспомнив женщину из поселка: наверное, той даже посуду мыть приятно, потому что на этой посуде ели ее домашние. Муж, дети. А она — Беатрис — в двадцать лет уже зеленая холостячка. Для кого ей жить? Для кого мыть посуду? Она решительно закрутила краны, развязала передник, стащила резиновые перчатки и швырнула их в раковину, на горку недомытых тарелок.
— Пропади оно все, — сказала она громко, выходя из кухни, и с наслаждением хлопнула за собой дверью.
Когда позвонил телефон, Беатрис была уже в постели — только что легла, еще не успев погасить свечу. Прислушавшись — телефон звонил в кабинете отца, — она соскочила со своего монументального ложа и сунула ноги в туфли. Сердце ее колотилось, когда она торопливо шла, а потом бежала по коридору; она почему-то сразу решила, что звонит мадам Бюиссонье. Беатрис почувствовала вдруг, что если эта женщина предложит ей дружбу или даже пусть не дружбу, а хотя бы простое знакомство, она будет ей за это так благодарна, как не была благодарна еще никому в жизни. Эта мысль была у нее в голове, когда она торопливо подняла трубку — и услышала мужской, незнакомый и в то же время странно напоминающий кого-то голос:
— Мадемуазель Альварадо?
— Да, это я, — отозвалась Беатрис, и спросила в свою очередь: — С кем имею честь?..
— Вы вряд ли меня помните, мадемуазель, — сказал голос мягко, чуть-чуть грассируя. Беатрис, держа трубку у уха, наморщила лоб, пытаясь вспомнить, где и когда слышала она эту странную, вкрадчивую манеру говорить…
— Простите — вы не сеньор Гейм? — воскликнула она вдруг почти обрадованно, вспомнив наконец иностранца, с которым однажды познакомила ее Норма.
— Честь для меня, мадемуазель, — немедленно отозвался тот, — за столько времени не исчезнуть из вашей памяти…
Он говорил еще что-то, но Беатрис упустила несколько его слов, только сейчас сообразив неуместность своего радостного восклицания: она-то просто обрадовалась тому, что удалось поймать ускользающее воспоминание, но он мог понять это совсем иначе. Ну, конечно, она его отлично помнит — белокурый красавец, рассуждавший о патрициях и плебеях…
— Я узнал о вашем прибытии от общих знакомых, — говорил Гейм, — и решил позвонить, чтобы выразить вам… В общем, мне просто хотелось услышать ваш голос. Надеюсь, вы не сочтете это слишком большой дерзостью… Я только что был приятно удивлен и тронут тем, что вы меня помните, но, может быть, это объясняется лишь тем, что я слишком много думал о вас все эти два года… Если верить в телепатию, то я, несомненно, внушил вам это воспоминание о себе, мадемуазель, — так много я о вас думал и так часто разговаривал с вами мысленно. Не бойтесь, Беатриче, — вы позволите мне называть вас так, в память нашего старого знакомства, не правда ли? — не бойтесь, я не стану досаждать вам декларациями. Я говорю сейчас о чувствах лишь потому, что разговор происходит на расстоянии, и потому, что это первый разговор, а я поклялся себе, что скажу вам это в первый же раз, когда услышу ваш милый голос. А когда мы увидимся, вы можете быть спокойны и не опасаться непрошеных излияний. Завтра вы в этом убедитесь, Беатриче.
— Завтра? — спросила она растерянно.
— Да, с вашего позволения, я хотел бы лично поздравить вас с приездом — в любой час, когда вам будет удобно…
Беатрис окончательно растерялась. С ума он, что ли, сошел, этот Гейм? Как может он говорить ей такие вещи и предупреждать о своем визите… Или он не знает, что она живет одна? А если знает, то что это тогда — сознательная наглость или просто присущее европейцам пренебрежение условностями?
— К сожалению, не могу вас принять, — сказала она сдержанным тоном. — Я живу одна, и вы сами понимаете, что…
Гейм помолчал, потом сказал смущенно:
— Кажется, я допустил бестактность… Простите, мадемуазель, умоляю вас. Дело в том, что я был уверен — мне говорила Норма Мендес, — что с вами живет ваша гувернантка, и я… разумеется, я знал об отъезде вашего отца, но, поверьте, у меня не было и в мыслях пытаться посетить вас наедине — я был уверен, что вы не одна в доме…
— К сожалению, одна, — сказала Беатрис. — Мисс Пэйдж со мной не живет.
— Еще раз — простите, — повторил Гейм. — Но ведь не исключена возможность, что мы встретимся в городе?
— Не исключена, — согласилась Беатрис и хотела добавить, что сегодня очень устала и сейчас у нее слипаются глаза. Вместо этого она назвала одну из кондитерских в центре и сказала, что проще всего будет встретиться там, а насчет дня и часа — пусть он позвонит в начале будущей недели. Гейм принялся благодарить, она пожелала ему доброй ночи и повесила трубку.
Ей действительно очень хотелось спать, но сон прошел, пока она говорила с Геймом. Вернувшись в спальню, она высунулась в окно и подышала подымающейся из сада прохладной сыростью, потом с минуту стояла перед зеркалом со свечой в руке и пыталась решить, на кого из своих прабабок она похожа. Длинная ночная рубашка и рассыпанные по плечам волосы придавали ей старинный вид — он-то и навел на мысль о прабабках. Потом вспомнился Гейм. «Никакого разговора не было, — подумала она беспечно, — все это мне приснилось. Кто же ведет такие разговоры в полночь! Приснилось, конечно». Она сделала перед зеркалом реверанс и погасила свечу. Удивительно, что ей не страшно оставаться одной в таком огромном и старом доме. Одна кровать чего стоит! Беатрис сбросила туфли на верхней ступеньке и шагнула на постель — та была совсем низкая, фута полтора. Она прошлась по ней вдоль и поперек — оказался действительно квадрат, как она и предполагала, квадрат со стороной в пять шагов. На такой постели хочется кувыркаться — таких она размеров. Странный этот Гейм. А все-таки был он или приснился?
Беатрис полежала на животе, пытаясь уснуть, потом вздохнула и перевернулась на спину. За окнами стало светлее, очевидно, всходила луна, и на потолке можно было различить лепку карниза. Она лежала, чинно протянув руки поверх Простыни, разглядывала потолок и слушала танцевальную музыку, доносившуюся откуда-то издалека, возможно с Пласа Италиа, где было много всяких танцулек.
Нельзя слушать музыку ночью, когда ты одна и не можешь уснуть и когда все так трудно и плохо в твоей жизни. Нужно было бы заткнуть уши или встать и закрыть окна, но эта музыка уже вошла в тебя как парализующий яд, и ты уже не двинешься и будешь лежать и слушать. Странно, что это вовсе не настоящая музыка, а самое обычное заигранное танго, шаблонно-тоскливое и шаблонно-сентиментальное, но в такую ночь, издали, оно пронизывает, как «Аве Мария». Письмо Фрэнка осталось там на столе, завтра нужно будет положить его в пачку к другим. Или — зачем? Те ведь она все равно сожжет. Зачем они ей — как лишнее напоминание, что ли…