У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Однако, дон Лауреано, большинство ваших гостей предпочитает думать иначе, — возразил Пико. — Аргентинский рабочий остается для них тем же невежественным «черноголовым», как и до сорок третьего года. До того дня, как эти «черноголовые» продиктовали правительству свою волю и на собственных плечах внесли в Розовый дом полковника Перона! Для вас, сеньор Жильярди, и для всех ваших единомышленников этого дня никогда не было, и не было всех этих двенадцати лет, когда нашему рабочему — пусть лживо, пусть демагогически — ежечасно и ежеминутно внушали мысль о том, что именно он, рабочий, является хозяином Аргентины! Вы предпочитаете этого не помнить. Вы избрали второй путь — закрыть глаза на окружающее. Что ж, дело ваше! Вы хотели услышать мои пожелания — так я, кабальерос, могу пожелать вам одного: чтобы у вас поскорее открылись глаза. Иначе они откроются лишь для того, чтобы увидеть перед собой гильотину!
За столом засмеялись.
— Ты с ума сошел, — сказала Лусиа. — Нашел о чем говорить в новогоднюю ночь!
— Дорогая, это всего-навсего метафора, — отшутился Пико. — Но, пожалуй, ее следует пояснить. Видите ли, сеньор Жильярди… перечисляя выводы, которые можно сделать из тезиса о несовпадении классовых интересов, я не упомянул о третьем, который рекомендует решение этой проблемы самым радикальным способом: уничтожением класса, чьи интересы не совпадают с твоими.
— Я уже имел удовольствие отметить сегодня ваше красноречие, сеньор Ретондаро, — отозвался тот. — Искренне завидую вашим будущим клиентам. Но я прежде всего реалист, и риторика на меня не действует. Я учитываю реальную обстановку, а не фантомы.
— Продолжая логическую линию той же метафоры, я могу вам напомнить, что в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году французские аристократы тоже считали революцию фантомом.
Жильярди ответил на слова Пико задумчивой улыбкой.
— Не знаю, не знаю, — протянул он. — Пока что революцию сделали мы, сделали ее в своих интересах, и никому…
Он не договорил, глядя на Ретондаро, который с дергающимся от бешенства лицом медленно поднимался с места.
— Какую это революцию вы сделали? — спросил тот тихо, почти любезным тоном. — Когда? Где?
Лусиа, вскочив, обняла жениха за плечи, пытаясь усадить на место.
— Где? — повторил он свой вопрос, не обращая внимания на невесту, и вдруг крикнул так, что та отшатнулась. — Где вы делали свою революцию?! В Кордове я вас не видел, там умирали другие — и не ради ваших интересов, слышите, вы, спекулянт!
Дама за столом взвизгнула и заткнула себе уши, с неистовым любопытством глядя на Жильярди и Ретондаро.
— Дорогой, успокойся, ты просто не так понял, — беспомощно бормотала Лусиа.
— Да-да, — сказал он, отстранив ее от себя. — Не беспокойся, Люси, все в порядке…
Он обвел взглядом замершее общество, словно собираясь что-то добавить, но промолчал и вышел из комнаты, отшвырнув стул. Следом за ним, едва удерживая слезы, выбежала Лусиа.
На следующее утро состоялось объяснение. Пико едва успел побриться и выпить кофе, как в его окно бросили камешком. Он толкнул ставню и выглянул наружу, в зеленую и солнечную прохладу летнего утра. Лусиа, стоя поодаль на дорожке, окликнула его и пожелала доброго утра и счастья в наступившем году.
— Ты выспался? — крикнула она, щурясь от солнца. — Едем тогда кататься, пока не проснулись остальные! Я сказала, чтобы заложили Карабобо. Хорошо?
Через несколько минут гнедой красавец, приплясывая от радостного ощущения погожего утра и собственного застоявшегося в конюшне тела, вынес на магистральное шоссе их крошечную рессорную одноколку и пошел широкой размашистой рысью, подковами высекая из бетона четкий звенящий ритм. Лусиа правила, Пико сидел рядом, безучастно поглядывая то на разбросанные по сторонам виноградники, то на свою молчаливую спутницу, то на сверкающие далеко-далеко впереди и словно парящие над горизонтом снеговые громады Анд.
— Жаркий будет день, — сказал Пико, почувствовав, как припекает спину низкое еще утреннее солнце.
— Здесь всегда жарко в это время, — не сразу отозвалась Лусиа. — Чем хороша Мендоса, так это удивительно ровным климатом.
— И вином, я бы добавил, — сказал Пико.
Лусиа ничего не ответила.
— Знаешь, Люси, — снова заговорил он через минуту, — а ведь, пожалуй, никакими «кадиллаками» цивилизация не сможет расплатиться за украденную у человечества лошадь. Тебе никогда не приходило в голову? Я вообще люблю машины, и сам неплохо вожу… водил, я хочу сказать… разные марки, иной раз очень интересные, правда всегда чужие. Но такого вот удовольствия, как сейчас, там не получишь. Я помню, в позапрошлом году мы в феврале застряли с одним парнем в Мар-дель-Плата — ну, ты знаешь, что там всегда делается с билетами в конце сезона… И вот мы с Феликсом — это кузен Альбины, Феликс Ногера, — мы с Феликсом и еще доброй сотней таких же несчастных штурмуем в час ночи билетные кассы на авениде Люро, и вдруг подкатывает какой-то пижон в открытом «гран-спорт» и громко спрашивает попутчика до федеральной, причем с условием — вести машину. Короче, мы с Феликсом перепрыгнули через головы других претендентов, тут же заехали в пансионат за нашей движимостью и взяли курс на столицу. Я до сих пор не понимаю, что это был за тип — он у нас даже не спросил водительские права, отдал ключи и завалился спать на заднее сиденье. Только, говорит, если можно — побыстрее. Да, а машина-то — самое интересное — оказалась ни больше ни меньше как «Бюгатти». Представляешь? Мотор — гоночный, форсированный с турбонаддувом, я просто обалдел…
— Не знаю, мне эти автомобильные восторги не совсем понятны, — сказала Лусиа. — Больше люблю лошадей.
— Я об этом и говорю, — кивнул Пико. — Мы в тот раз — хочешь верь, хочешь не верь — отмахали четыреста километров за три часа, меняясь через каждую сотню. Это было просто здорово, Люси. Лунная ночь, совершенно пустое шоссе — только рейсовые пульманы попадались — и такая фантастическая машина! Но все равно, ты понимаешь, это совсем другое удовольствие, я бы сказал — качественно иное. На лошади — верхом или хотя бы так — чувствуешь себя человеком, а не придатком механизма. Мне хорошо думается на лошади. Наверное, это у нас в какой-то степени национальная черта, еще от коренных гаучо, что ли. А в общем, слушай, Люси. Сколько бы чепухи я ни болтал, все равно придется начать разговор, ради которого мы затеяли эту прогулку. Так кому начинать? Да, я прежде всего должен попросить у тебя прощения за то, что испортил вчера праздник…
— Ничего страшного не случилось, насколько я знаю, — отозвалась Лусиа. — Сейчас не найдешь дома, где не спорили бы о политике. Так что никого этим не удивишь. Конечно, не стоило называть Жильярди спекулянтом… — Она кротко улыбнулась. — Хотя, между нами говоря, он спекулянт и есть. Дело не в том, дорогой… Свернем туда?
Не дожидаясь ответа, она тронула вожжи и, придержав коня, повернула на узкую боковую дорогу. Карабобо, круп которого уже потемнел от пота, пошел шагом, коляска мягко закачалась на рытвинах.
— Я не о вчерашнем хотела с тобой поговорить, — сказала Лусиа. — Вчера, по-моему, никто и не обиделся… Все прекрасно понимают, что нервы у тебя еще не совсем в норме, да и Жильярди сказал страшную бестактность… если учесть — кому он это сказал. Меня другое беспокоит…
— Что же именно? — спросил Пико спокойно.
— Видишь ли, я уже давно заметила, что тебе не особенно нравятся мои родители. Очень давно, собственно в первый год нашего знакомства, как только мы обручились. Я никогда не придавала этому большого значения… В конце концов, теща есть теща, никто и не требовал бы от тебя нежной любви к моей маме, а с папой ты вообще встречался бы раз в год…